Марфа-посадница

Собрались у нее на говорку неревские бояра. Не было Казимера лишь да самого хозяина, Федора Исакова. Судили-решали, как сделать, чтобы не порушился союз, добытый кровью, и власть Неревского конца, как лучше принять князя Ивана.

- А по мне, - вдруг вмешалась хозяйка, - так худой мир с князем Московским! Ратных собрать, разоставить по монастырям да по городу, тогда и принимать высокого гостя, как древле было, как при отцах встречали князя Василия ратью у Городца! Что смотрите, мужики? На Славкову с Никитиною хватило удали, а тута усмягли? Иван-от не без войска в гости пожалует! Как бы еще не обернулся его суд нам на горе!

Говорила, а сама видела - не внемлют. Онаньин возразил с усмешкою:

- Жонки любят ратиться! Моя тоже, чуть что…

- Извини, Марфа Ивановна! - запоздало прогудел Богдан.

Марфа встала, поклонилась в пояс:

- Спасибо на добром слове, мужики! Все была не дура, а тут и дурой стала. Ну что ж! Выжила, верно, из ума по старости. А только попомните вы меня, когда поздно станет! - Она тронулась к выходу, уронила: - Решайте сами, коли так. Пойду, слуг наряжу. - От порога обернулась, потемневшими глазами глянула на господ посадников, добавила твердо, недобро зазвеневшим голосом: - Только пировать у меня князь Иван не станет! Как ни решите - убийцу сына у себя не приму!

Прикрыла дверь. Мрачным ненавидящим взором уставилась в пустоту. Что-то начала понимать, чего не ведала раньше, глядя на ражее красное лицо Онаньина, слушая его громоткой голос.

Не пото ли Василий Степаныч в монастырь ушел от них ото всех? Может, понял тогда еще… Впервые она растерялась. Все, все ведь! Федор и тот ладитце еще и наперед вылезти с подарками!

Богдан, когда за Марфой закрылась дверь, с укором взглянул на Онаньина:

- Обидел ты Исаковну, нехорошо! Она-ить Митрия, покойника, забыть не может!

- Мы-то живые! - возразил Василий. - Теперича самое время улестить Московского государя! Золотом одарим - помягчеет! А ратных собери поди - сейчас на Москвы узнаетце! Гляди-ко вместо мира с войной к нам пожалует. А на короля нонь надежа совсем плоха! Сами знаете, господа! Славкова с Никитиной однояко, а Москва другояко, тут всей нашей рати и то не достанет!

Богдан вздохнул, утупился, пошевелил мохнатыми бровями, сказал:

- Василий прав! То наше было дело, семейное, городошное. А князю должны показать лад, ряд и согласие во граде, и быти всема заедино. Чтобы он на наших раздорах чего опять не натворил! Как урядились с плотничанами, так того и шевелить не надоть. А уж сундуки открыть придетце, и нам, неревлянам, в первый черед! По концам, по улицам, тоже со всех собрать надобно. Но и тут чтоб наместнику загодя представить, кто, чего и сколько дает. Не нам бы указывали городищенские, а сами мы тем распорядились!

После долгих пересудов по боярским теремам, на кончанских сходках, на Совете господ, у владыки Феофила решено было, что каждый конец дает великому князю по два пира: два от Загородья, два от Людина, два от Плотницкого концов; великие Неревский и Славенский концы дадут по три пира, и три пира даст владыка Феофил.

На пирах Ивану должны быть вручены совокупные дары от великих бояр каждого конца, а на пиру у степенного посадника, кроме того, дар в тысячу рублей от всего Нового Города - от черных людей, купцов и ремесленников. Еще один пир Ивану давал служилый новгородский князь Василий Васильич Шуйский, а на Городце великого князя пожелала принять славная вдова Настасья, которая должна была поднести подарки от себя и от городищенских жителей.

Подсчитывали, кому сколь рублей вносить дара - от неревлян шло втрое противу любого другого конца. Подробно разрабатывался сложный церемониал встречи, приемов, проводов великого князя, начиная с того, кто и где встретит его в пути.

Черные люди волновались. Старосты бедных братств многажды прибегали к посаднику с тысяцким со слезными мольбами посбавить долевую раскладку - деньги собирали со всех.

Безносый Иван как раз зашел к тестю, костерезу Конону Киприянову. Давно не бывал, захотелось проведать родню-природу. Тот только что внес дарственное и ругательски ругал и старосту своего братства, и старшин-дураков, что не сумели сбавить налога: ведомо, что в делах застой, туды ж лезут, исподние порты скинуть готовы! А заодно и бояр, и владыку, и князя Московского. Отойдя немного, стал спрашивать Ивана, как тот устроился на новом месте, косо глядя при этом вбок. Впрочем, Иван привык уже, что люди, говоря с ним, отворачивались, не могли смотреть на его изувеченное лицо.

Иван потому нынче редко бывал у тестя, что выселился за город. После пожара Людина конца пришлось сделать то, на что он не решался все эти годы и решился, наконец, с болью великой: продать дедов родовой терем, вернее, полтерема, обгоревшего дочерна, все, что осталось после пожара, вместе с местом, на котором он стоял. Усадьбы в городе сильно подорожали после войны с Москвой. Кто побогаче - всеми силами забивались за стены города и о ценах не спорили, лишь бы продавалось.