Марфа-посадница

Николо-Островскому монастырю отходило сельцо по Вишере, серебряное блюдо, лошак бурый и две тысячи белки на церковную кровлю. «А хто будеть от дому святого Николы, игумены и черноризцы, — читал дьяк, — держати им в дому святого Николы на Острове вседневная служба, а ставити им в год три обедни, а служити им собором…»

— Четыре напиши! — хрипло потребовала умирающая. — Немало и дарю! На память святого апостола Авилы, месяца июня, в четырнадцатый день… прибавь! И милостыни пусть дают… по силе… А не почнут игумены и священники, и черноризцы… святого Николы… тех обедов ставити и памяти творити — и судятся со мною… перед Богом, в день страшного суда!.. Ну вот так… ладно… — удовлетворенно прибавила она, прослушав перебеленную грамоту.

После того Есифова причастилась и соборовалась. Испила малинового квасу. Подозвала сына, благословила. Прибавила погодя: «Теперь усну», — и смежила глаза. Дышала все тише, тише… Не заметили, как и отошла. Хорошо умерла… Об этом говорили и на поминальном обеде в доме покойной — всем бы такую смерть!

Никита Есифов стал полновластным наследником огромных вотчин Есифа Григорьевича, а его молодая жена приняла заботы по дому, став одною из великих жонок новгородских, наряду с Борецкой, Горошковой и Настасьей Григорьевой.

И, будто сменяя ушедшую жизнь другою, новою, жена Федора Борецкого, Онтонина, Тонья, по-домашнему, тем же постом, обрадовав отца и бабу, родила первенца, сына. Мальчика назвали Василием, по настоянию Марфы.

Ребенок был хороший, толстенький, веской — как на руки взять. Ему тотчас наняли кормилицу со стороны и приставили няньку из дворовых.

Марфа сама сильными бережными руками ловко запеленывала младенца. В лице у Борецкой появилась примиренная тихость. Баба, бабушка! Второй внучок уже, и оба пареньки. Между семейными заботами она, как всегда, успевала вести огромное хозяйство, принимала начавшие прибывать по первопутку санные обозы, следила за девками, что рукодельничали в девичьей, считала, меряла, сама принимала купцов и торговалась с ними, строила, заказывала образа для новой церкви в Березовце. Дмитрий был далеко, в трудах посадничьих и посольских, и мать не озабочивала его и в мужские дела сына пока не вмешивалась. Федора и того на время оставила в покое.

Ясно стало, что этой зимой войны не будет. Москве угрожала Орда, да и не простое это дело, собрать войска со всех земель, чтобы двинуть на Новгород. Посольство от короля Казимира еще не возвращалось, и ждали его не раньше Крещения. В трудах и заботах вседневных неприметно подкатило Рождество.

Светлое Рождество Христово — самый веселый праздник в году. Дети прыгают, не в силах дождаться, когда можно начинать славить, когда пойдут со звездой, а там игры, гаданья, ряженые — кудеса (или хухляки, или шилигины, кто уж как назовет).

— Баба, я славить пойду! — радовался Ванятка, снимая красные сапожки и разоболакиваясь на ночь. (В отсутствие Дмитрия Борецкая, к неудовольствию Капы, хозяйничала и на половине старшего сына.) — Пойдешь, пойдешь! Спати надоть! — усмехаясь, укладывала Марфа внука. («Весь в Митю! И тот такой же был настырный да нетерпеливый!») — Баба, а ты меня побуди! — бормотал Ванятка, укутанный шелковым одеялом, уже сонный, со смыкающимися глазками.

И так же, как этот наследник сотен деревень с крестьянами, рыбных ловищ, угодий, варниц, торговых пристаней, радовался, что завтра пойдет славить и получать в подарок аржаные пряники, так же и дочка Ивана, худенькая светлая девчушка в залатанном платьице, засыпая под вытертой овчинной шубой, сладко грезила о завтрашнем дне и уже украдкой связала плат в узелки — было бы куда складывать славленые пироги.

— Батя, а мы к боярыне Марфе пойдем! — выдавала она отцу ребячьи тайны.

— Куды! На том конци живет! К Захарьиным походьте, любо ищо к кому!

— Не! Мы хотим к Марфе! — капризно протянула девочка, уверенная, что отец не откажет ей.

— Спи! К Марфе ей… «Госпожа Марфа» надоть говорить…

В Сочельник, под Рождество, девки гадали, лили воск и олово на воду, бегали в баню глядеть суженого, выкликали, пололи снег. У ворот окликали прохожих — какое имя скажет, так будут звать жениха. Олена Борецкая сама бегала на Волхово за свежей водой — сидели в нижней горнице с девками, смотрели в кольцо. Сыпали перстни в шапку, под песню вынимали — кому что придет.

Aудем перстни тресть.

Aудем песни петь.

Eим-лели!

Iы кому поем, Iы добра даем, Eим-лели!

Aй, чей перстенек.

Oого песенка, Eим-лели!

Eому выдастся.

Oому справдиться, Eим-лели!

Cалетел воробей Iа чужу сторону, Eим-лели!

A с чужой стороны Iн не вернетце, Eим-лели!

Aевушка, доставшая перстень, расстроилась — к разлуке. Оленке досталось еще хуже:

Iа гумно иду, Aо трубу трублю, Eим-лели!

A с гумна иду ? потрубливаю, Eим-лели!

Yто значит, горе горевать. Следующей зато достается близкое замужество:

Oодит кошечка Aа по лавочке, Eим-лели!

Aодит котика Aа за лапочки, Eим-лели!

N утра только что окончилась Христова заутреня, как на дворе Борецких уже раздался хор согласных мужских голосов:

Oристос рождается, славите, Oристос с небес, срящите, Oристос на земли, возноситеся.