Марфа-посадница

Скоро уселись за стол. Хлебали чуть теплые щи. Меж тем как лучина дымила, догорая, хозяйка вставляла новую. Огарки с шипом падали в лохань с водой. Тараканы метались по столу, нежданно потревоженные в этот их тараканий час. Но от устали не было даже брезгливости. Кое-как поужинав, повалились кто где. Боярину хозяин отдал единственную в избе деревянную кровать, куда Иван Кузьмин лег вместе с сыном Юрием. Ключник и холопы устроились на полу на сене. Наконец, убрав со стола и погасив последнюю лучину, поворочавшись, улеглась и хозяйка, тоже на полу, у порога, рядом с хозяином.

В избе было душно, стойкий дух сажи, овчины, печеного хлеба, мужских и женских тел, запах конского пота от попон, еще какие-то запахи. Стало опять слышно, как в лесу что-то ухает и кричит протяжно.

— Вишь, он беспокоитце, — прошептал хозяин. — Гостей зачуял, не было бы худа!

Хозяйка что-то отвечала ему, боярин слышал неясно, проваливаясь в сон.

Утром Иван Кузьмин пробудился от запаха дыма. С дороги все тело ломило. Не вставая, он следил с кровати, как возится хозяйка у печи, низко пригибаясь, ворочая ухватом горшки. Дым сизой колеблющейся пеленой висел под потолком, наполняя горницу до крохотных волоковых окошек, трудно уходил в дымник. Ивану Кузьмичу не доводилось о сю пору жить в курной избе, и он с завистью вспомнил изразчатую печь в новгородском тереме своем, удобные лежанки, чистые горницы… Дым опустился до кровати.

Закашлявшись, боярин встал. Хозяйка, не переставая возиться, ласково пропела:

— Здорово ночевали, батюшко? А наши мужики ужотко косить ушли, скоро воротятце… Липа, слей на руки!

Девка, вынырнувшая откуда-то из дыма с берестяным ковшом, остановилась на пороге, сожидая боярина.

— Как вы живете так? — в сердцах попенял Кузьмин.

— А мы ничего, привыкши!

— Зимой-то?

— Зимой лучше тянет! — возразила хозяйка. — Сейчас дымно, вашим-то, городским не в привычку!

Кузьмин вышел на крыльцо. Девка поплескала на руки. Скоро выполз Юрко, тоже глаза слезились от дыма. Лошади стояли во дворе, поматывая головами. Ключник вышел откуда-то из-за угла с беремем свежей травы.

— Я ребят, Климца с Жирохом, косить послал, что даром хлеб-от ясть! А Дмитро неводить пошел с дедом, а Грикша ускакал в сторожу, да и вести какие…

— Добро! — кивнул боярин.

— Староста к вечеру приедет, сами послали за ним. Он тут на десять дворов. Тамо, на той стороны, еще две деревни, да за лесом четверта, он в той живет. Однако хозяин-от наш! Пишется в два двора, а ишь — третью избу зятю срубил! По-заглазью, дак и ладят, как обмануть!

— Пашни-то сколь?

— Пашни полтора обжи, дак и то домекаюсь, не все сказывают! Съездить надоть, за лесом у их, кажись, еще с обжу, да по-залесью…

— Ты погодь, чего еще в Новом Городи, узнать надоть! — остановил Кузьмин ретивого ключника. Сам уселся было на ступеньку, на вольный дух, да кровососы не дали посидеть спокойно. Хлопнув себя по шее в двадцатый раз, Кузьмин выругался в сердцах:

— У них тута и днем комарья!

— Мхи кругом-то! — отозвался ключник, обихоживавший коней.

— Надоть в избу пойти опять! — вздохнул боярин.

Печь дотапливалась. Хозяйка выгребла уголья в зольник, обмела под помелом из можжевеловых веток, стала класть хлебы. День был субботний, пекли на всю неделю. Девка, прибранная, как только можно, — причесалась, даже синенькие бусы надела на шею — помогала матери, взглядывая то и дело на Юрко, потрепанный наряд которого здесь казался верхом роскоши.

Возились щенки в углу, какие-то тряпки висели у печи, сохли детские пеленки, за ткацким станом были свалены грудой заготовленные копылья. На полице одиноко светился медный скобкарь, выглядевший князем среди деревянных, домашней выделки мисок и братин, глиняных закопченных латок и горшков. Пахло как в бане, пока еще не начали мыться, — сухим жаром. Уже начинал подыматься хлеб. Хозяйка задвинула устье печи дощатой подгоревшей заслонкой. Под столом заворочался и тоненько заблеял ягненок. Хозяйка пояснила:

— Бодат! Овца-то, бодат его! Объягнилась не в пору, да и не дават сосить, не признает, глупа, первый раз еще носит-то! Я уж прибрала в избу, а то забодат совсем. Да и дома сосить некак! С пальца уж! Да даю вот из своих рук овце! Ну, мой миленькой! Бросила тебя матка, да? Глень, и на ножки плохо встает уж!

Она унесла ягненка в хлев, кормила, потом занесла обратно в закут. Он тыкался мордочкой ей в передник.

Скоро сытный дух ржаного хлеба потек по избе. Хозяйка с дочерью пошли за водой. Юрко куда-то исчез. Маленькая качала зыбку, приговаривая:

Aю, аюшки, аши, Iо три денежки ерши, Aрши ма-аленькии.

Eостова-а-тенькии!

Aоярин усмехнулся, попробовал пошутить:

— Дороги больно ерши-то у тебя!

Девка потупилась, замолкла, не сказав ничего. Потом косо, пугливо взглянула на боярина, поправила пеленку, снова тоненько стала петь:

Aю, аюшки, аши-и, Iо три денежки ерши-и, Aрши ма-а-ленькии!

Eостова-атенькии!

— Дороги ерши-то у тебя! — вновь повторил боярин.

Девка мотнула головой, как отгоняя муху, заговорила с маленьким: