Маракх. Испытание (СИ)

Гордас зарылся лицом в заросли сизого лишайника и, забирая в горсти обрывки мха и комья холодной земли, заплакал от одиночества и глухой  тоски.

«Осталось немного, совсем немного… неужели я сдамся на пороге дома… там ждет отец и… кто-то еще… непременно должен быть кто-то еще… Кажется, я забыл что-то важное для себя, ценное прежде, но такое ли важное, если я смог забыть…».

* * *

Гордас встретился с отцом на рассвете трехсотого дня испытаний. На военной базе в горах ему разрешили помыться и надеть свежее белье, остригли отросшие волосы, чисто выбрили лицо и хорошо накормили. После чего  отвели в камеру одиночного содержания, именуемую среди армейских не иначе как «ледяной мешок». Помещение размером три на четыре метра из мебели имело только лежак и емкость для отправления естественной надобности с системой автоматического очищения.

Единственным источником света являлось решетчатое окно сверху, собственно, оно же было и входом в «мешок», а также служило для подачи пищи единственный раз в сутки.

Часть дальней стены ближе к серому шершавому потолку была гладко отполирована и могла восприниматься в качестве зеркала. В «ледяном мешке» Гордасу  надлежало провести ровно сто дней, в последний из которых Шалок старший введет курсанта в ряды армии Марионы с помощью простого, но болезненного ритуала.

Суть его сводилась к выжиганию на плече юноши отметки рода войск и одного из изречений Кодекса боли - на выбор испытуемого.

Как раз над текстом личной татуировки и мог поразмышлять Гордас  ближайшие сотню дней, потому что все стены "мешка" снизу до верху были покрыты надписями, выцарапанными или выбитыми в камне. Впрочем, некоторые буквы уже осыпались и стерлись, а чтобы подновить их отшельнику полагался заостренный короткий штырь. 

Первые дни своего заточения Гордас чувствовал нечто похожее на эйфорию. Он дошел до крайней точки своего длительного путешествия и не сомневался, что легко одолеет последний рубеж. Впрочем, Гордас не слишком задумывался о том, что именно ему предстоит пережить.

Он просто отдыхал, стараясь изгнать всякие рассуждения о будущем, ровно как и печальные воспоминания. Сейчас курсант находился в безопасном прохладном помещении, еда доставлялась ему по расписанию, заботы и тревоги о  тяготах странствия  миновали.

Однако после того, как тело восстановило силы, а измученный разум наконец-то сосредоточился на реальности, Гордасу внезапно открылся весь ужас его нынешнего положения. В какой-то момент времени вдруг резко захотелось на волю.

Живая  душа рвалась немедленно выбраться из мрачного закутка на свежий воздух, и хотя в нем не испытывалось недостатка, помещение ощущалось сырым и затхлым. В дальнем углу камеры скапливалась влага, некоторые на стене буквы покрылись налетом сизой плесени.

Каждому по его заслугам

«Да, это верно», - рассудил Гордас, единственным своим инструментом очищая надпись от склизких наслоений. «Вот только кто может оценить эти самые заслуги, кто будет судить каждого из нас…».

Его неудержимо влекло к старым надписям, выбитым руками неведомых предшествеников, но он нарочно избегал концентрации на текстах слишком долго, все равно придется выучить их наизусть, некуда спешить.

Всем на свете правит сила и прав тот, кто силен умом или телом

У тебя есть одна мать и вечная невеста – земля, породившая тебя

Рожденный в другой земле может быть твоим врагом или рабом – сам определи его участь

Некоторые изречения вызывали сомнения, порой откровенно раздражали своим пафосом и казались фальшивкой. Другие заставляли задуматься.

Смерть – обман, боль-правда. Пока тебе больно, ты жив – чти свою боль, как награду бытия.

Есть люди – львы и люди- бараны, нельзя смешивать кровь жертвы и хищника, нельзя делить кров и постель с тем, кто ценит другую землю превыше твоей

Ты - часть народа, избранного свыше Создательницей, ты – ничто без своего народа

Посягнувший на женщину, будет предан самой суровой каре. Тело женщины - сосуд новой жизни, а душа ее прячется на самом дне и скрыта так глубоко, что о ней можно забыть.

* * *