Мао Цзэдун

Новую прочную базу Мао на этот раз решил создать в юго-западной части Цзянси. Этот богатый район, расположенный в среднем течении главной судоходной реки провинции Ганьцзян, занимал стратегически выгодное положение. Оттуда недалеко было как до Наньчана (а от штурма провинциальной столицы Мао в сентябре — октябре 1930 года не отказывался), так и до гор Цзинган, где еще действовали отряды, подчинявшиеся армии 1-го фронта. Холмистая, а местами и довольно высокогорная область была крайне удобна для ведения партизанских действий. Можно было укрыться в густо поросших лесом горах, а в нужный момент нанести удар по противнику, державшему в своих руках богатые купеческие городки и поселки. Центром района был крупный (третий по величине в Цзянси) торговый город Цзиань, насчитывавший в конце 1920-х годов около 50 тысяч человек. Там жило много богатого люда, который хотелось ограбить. Имелись мелкие мастерские — на них нетрудно было наладить производство оружия. Закрепившись здесь, можно было рассчитывать на образование мощного советского района.

Он взял этот город 4 октября 1930 года. А через три дня объявил об образовании советского правительства провинции Цзянси, во главе которого поставил одного из своих людей. Захватив Цзиань, Красная армия изъяла у горожан восемь миллионов мексиканских долларов и много золота¹. Казалось, перед армией 1-го фронта открывались прекрасные перспективы. Но жизнь оказалась сложнее. И не только для Мао, но и для его начальников из ЦК.

Осенью 1930 года Ли Лисаню и его единомышленникам пришлось столкнуться с большими проблемами. Резкое недовольство их авантюристической политикой высказал Коминтерн. То, что китайский ЦК «перегибает палку», интерпретируя указания Москвы гораздо левее, чем требовалось, работники ИККИ начали подозревать уже в мае 1930 года, вскоре после бесед с прибывшим в Москву Чжоу Эньлаем. Однако сомнения оставались сомнениями: сотрудники коминтерновского аппарата сами были достаточно левацки настроенными и разобраться в нюансах левизны смогли не сразу. Конечно, в Москву поступали донесения шанхайского Дальбюро с критикой Ли Лисаня и других китайских руководителей, но четкой картины в ИККИ все же не складывалось. Правда, 23 июля Москва направила в ЦК КПК телеграмму, «категорически» возражая против организации «в настоящих условиях» восстаний в крупных городах². Но на ультралевацкое постановление китайского Политбюро «О новом революционном подъеме и победе первоначально в одной или нескольких провинциях», полученное на следующий день, никак не отреагировало. 29 июля с подачи Политсекретариата ИККИ Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило резолюцию, в которой не содержалось прямой критики лилисаневского руководства. Просто отмечалось, что «при анализе данной стадии борьбы нужно исходить из того, что пока мы не имеем общекитайской обьективно-революционной ситуации». При этом саму идею «овладения одним или несколькими промышленными и административными центрами» Москва в принципе не отвергала. Она лишь ставила ее в зависимость от укрепления Красной армии³.

Поражения китайских коммунистов в конце июля — начале сентября, разумеется, резко изменили обстановку. Неудачников Сталин не любил и не прощал. К тому же как раз в то время ему стали известны некоторые заявления Ли Лисаня по поводу мировой революции, которые шли вразрез с его собственной концепцией построения социализма в одной стране. Дело в том, что в начале августа опьяненный известием о взятии Чанши Ли Лисань выступил с призывами напрямую вовлечь СССР в революционные события в Китае. Его расчет был прост: спровоцировать мировую войну, в которой, по его убеждению, Советский Союз неминуемо должен был одержать победу. В результате, полагал он, именно китайская революция явилась бы бикфордовым шнуром «великой мировой революции». Сталин узнал и о том, что Ли позволял себе в узких партийных кругах ругать Коминтерн, противопоставляя верность Москве верности китайской революции, а также заявлять, что «после взятия Ханькоу можно будет иначе говорить с Коминтерном».