Мао Цзэдун

В итоге в Хунани, где в начальный период Северного похода крестьяне были пассивны и никакой реальной поддержки войскам НРА не оказывали, после установления новой власти начался колоссальный подъем массового движения. Происходил он как раз во многом благодаря подстрекательству коммунистов, пошедших «в народ» делать революцию. (К концу 1926 года в деревнях Хунани вели работу сто десять организаторов-коммунистов и только двадцать гоминьдановцев. Помимо них было и много членов Коммунистического союза молодежи³².) Конечно же коммунистов и комсомольцев на всех крестьян не хватало, но их призывы и лозунги будоражили атмосферу, способствуя подъему стихийного движения даже там, куда коммунисты физически не могли добраться. Все постановления Гоминьдана и уставы самих крестьян о недопущении люмпенов в крестьянские союзы были отброшены. В результате в последние оказались преобразованы многие тайные бандитские общества, такие, например, как «Красные пики» или «Общество старших братьев», всегда наводившие ужас на добропорядочных сельских жителей³³. В массовом порядке, целыми деревнями, в союзы записывались и члены бедняцких кланов.

Неудивительно, что «классовые организации крестьян» росли как грибы. Если к июлю 1926 года в Хунани насчитывалось 400 тысяч членов различных крестьянских объединений, то к декабрю — уже более 1 миллиона 300 тысяч³⁴. Воспользовавшись обстановкой, босяки бросились громить дома богатеев, а коммунисты с удовлетворением потирали руки: вот она, классовая борьба в деревне! «В крестьянском движении в Хунани безработные крестьяне представляют собой наиболее бесстрашный и героический авангард, — с восторгом заявляли члены одной из уездных крестьянских ассоциаций, находившейся в руках членов компартии. — Они яростно атакуют эксплуататорские классы, надевают [на богачей] дурацкие колпаки[29], выставляют их на посмешище, заставляют платить штрафы деньгами, едой и выпивкой, избивают [их] и сводят с ними счеты… Теперь феодальный класс объят грандиозной паникой и на весь свет трубит о том, что хунаньское крестьянское движение есть „движение ленивых крестьян“, в котором принимают участие одни негодяи; настоящее же крестьянское движение еще не возникло»³⁵.

Такой же «революционный» подъем наблюдался и в других занятых НРА провинциях. Разгул бандитизма превосходил все масштабы. Особенно ужасными были стычки между бедными и богатыми кланами, когда вырезались целые села!

Теперь же, в декабре 1926 года, надо было все это прекратить. И только из-за того, что политика ИККИ изменилась. Но можно ли было объяснить опьяненным кровью «бойцам революции», что те, кого они считали врагами, — их товарищи и друзья? Да и кто должен был объяснять им новый партийный курс? Те, кто сам не верил во всю эту «либеральную чушь»?

В первую очередь не хотел этим заниматься Мао Цзэдун. Но ему нужны были аргументы для того, чтобы убедить руководство партии, а возможно, и Сталина в том, что курс на отступление перед «правыми» никуда не годился. И он решил обследовать несколько уездов Хунани, чтобы собрать необходимые факты в подтверждение своих радикальных взглядов. «Не провел обследования, не имеешь права голоса», — скажет он через несколько лет по аналогичному поводу, недвусмысленно намекая на то, что иным «теоретикам» не мешало бы поменьше сидеть в кабинетах³⁶.

Занимался он обследованием в течение месяца — с 4 января по 5 февраля 1927 года и в результате собрал огромное количество материала о развитии массового движения в пяти уездах Хунани. Среди тех, с кем он беседовал, были, по его словам, «опытные крестьяне и товарищи, работающие в крестьянском движении». Итогом его работы стал объемный «Доклад об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань», который он начал писать в Чанше. Большую помощь ему в обработке материала оказала Кайхуэй, чей вклад в подготовку доклада трудно переоценить. За детьми в это время присматривала няня, которую Мао с женой наняли еще в декабре в связи с отъездом к себе в деревню бабушки Сян Чжэньси.

Мао жил тогда недалеко от центра Чанши, в старом квартале Ванлуюань. Место это было примечательное. Небольшой деревянный домик, который сняла Кайхуэй, стоял на холме, откуда хорошо была видна величественная гора Юэлу, возвышающаяся на другом берегу плавно текущей реки Сянцзян. За такое месторасположение этот квартал, кстати, и получил свое название, означающее: «Парк с видом на гору Юэлу»³⁷. Пейзаж, открывавшийся Мао, мог вдохновить любого поэта на благородные строки о любви и блаженстве. Однако нашему герою было не до поэзии. Его кистью двигали гнев и ярость: иероглиф за иероглифом он писал манифест в защиту аграрной революции обездоленных масс.