Mao II

Он лежал на кровати, с открытыми глазами, в темноте. В левом боку, там, где кишечник резко изгибается, образуя селезеночный угол, там, где скапливаются газы, побаливало. Он чувствовал, как рвется из горла сгусток мокроты, но вставать не хотелось, и он проглотил всю эту блевотину, этот вязкий сиропчик. Противный, как его жизнь. Если когда-нибудь напишут его правдивую биографию, это будет хроника болей в распираемом газами животе, неровного пульса, зубовного скрежета, головокружений, одышки, подробные описания того, как Билл, встав из-за письменного стола, идет в туалет отхаркаться — на фото вы можете видеть продолговатые комки тканей, воды, слизи, минеральных солей, кляксы никотина. Или не менее длинные и дотошные описания того, как Билл остается на месте и все это сглатывает. Вот между чем и чем он выбирает, вот его дни и ночи. Когда живешь уединенно, невольно сосредотачиваешься на моментах, которые иначе прошли бы незамеченными в бесцеремонной толкотне, в сложном маневрировании тела по людным улицам и помещениям. К этим-то паузам, к этим излишкам вселенского времени и сводится его жизнь. Паузы его любят. Он — сидячее газорыгательное производство. Вот чем он зарабатывает на пропитание — сидит да харкает, мокрота да газы. Он увидел со стороны, как созерцает волосы, застрявшие в недрах пишущей машинки. Как наклоняется к своим овальным таблеткам, вслушиваясь в хриплый скрип лезвия. Лежа без сна, он начал мысленно перечислять бэттеров команды "Кливленд-Индиэнз", сезон 1938 года[20]. Вот каков он на самом деле — человек, полуночничающий в обществе призраков. Он видит, как они занимают свои места на поле: форма старого образца, просторная, оптимистичная, отбеленные солнцем нарядные перчатки. Список этих бейсболистов — его вечерняя молитва, почтительная петиция на Имя Господне, выраженная в словах, которые пребудут неизменными навечно. Он идет по коридору в сторону туалета — нужно справить нужду или отхаркаться. Стоит у окна и мечтает. Вот человек, в котором он узнаёт себя. Биограф, не изучивший всего этого (ну да не будет никогда никаких биографов), не должен и замахиваться на познание истинной жизни Билла: всех ее подземных закоулков, дренажной системы и т. п.

Его книга, слегка пахнущая детскими слюнями, затаилась прямо за дверью номера. Слышно, как она многозначительно стонет — точь-в-точь замогильный ропот его кишок.

Утром Билл сидел в кресле, полностью одетый, за исключением носков и ботинок, и подстригал свои бурые ногти. В дверь постучали. Это был Джордж Хаддад. Билл почти не удивился. Опять уселся в кресло и принялся орудовать ножницами. Джордж встал в пустом углу, скрестив на груди руки.

— Мне пришло в голову, что нам следует поговорить, — сказал он. — Как мне показалось, в присутствии мистера Эверсона мы были несколько скованны. Кроме того, трудно вести конструктивный диалог, когда взрываются бомбы. А в Лондоне вообще разговаривать невозможно. В том, что касается языка, это новейшая "черная дыра" западного мира.

— О чем же мы хотим поговорить?

— Того молодого человека не спасти. Слова "освободить" я уже не произношу. Спасти его невозможно, его жизнь на волоске, если только нам не удастся наладить сотрудничество на сугубо неформальной основе, без нажима организаций и постоянного присутствия полицейских.

— Вы говорили, что внимание прессы — залог его освобождения. Будем действовать без прессы?

— В Лондоне ничего не добьешься. Каждый приходит со своей готовой ролью, написанной на бумажке. Об идеях не говорит никто. Я считаю, что нам следует ограничить масштаб акции.

— Бомба это уже сделала.

— Ограничить радикально. Мы с вами должны друг другу довериться и начать с чистого листа, только вы и я, в каком-то новом месте. Сейчас я живу в Афинах. Руковожу семинаром в Эллинско-Американском институте. Весьма вероятно — не рискну обещать, но вероятность есть, — что мне удастся устроить вам встречу с единственным человеком, который может в прямом смысле слова открыть дверь подвала и отпустить заложника.

Билл молчал. Время шло. Джордж присел на стул у окна.

— Тогда за ужином я хотел задать один вопрос.

— Ну и?

— Вы пользуетесь электронной пишущей машинкой?

Билл, поддерживая правую ступню левой рукой, обрабатывал толстый и жесткий ноготь большого пальца — запустил загнутые кончики ножниц под твердый бугорок; на миг замешкавшись, выпятил губы, отрицательно помотал головой.

— А вот я обнаружил, что без нее просто не могу работать. Меняешь местами слова, абзацы, хоть сотню страниц, исправления вносятся мгновенно. Когда я готовлюсь к лекциям, машинка помогает мне упорядочить мысли, выдает текст, который не сопротивляется правке. Осмелюсь предположить, для человека, который явно много переделывает и отшлифовывает, для такого человека, как вы, электронная машинка была бы подарком судьбы.

Билл отрицательно покачал головой.

— Разумеется, я спросил себя, что вы выиграете, отправившись в Афины в обстоятельствах, которые можно назвать… Как мы можем назвать такие обстоятельства, Билл?

— Темными.