Манускрипт с улицы Русской

— Ну что скажешь, дочь, где твоя надежда на свою большую любовь к палачу моего края? Иди погляди, невольница ханской постели, на рынок невольников у подножия горы Топ-кая. Уже не в Кафе, нет, — в самой столице продает хан своих союзников — да все за дукаты, да все за талеры. Сегодня день обрезания внука. Да разве это мой внук? Лучше бы я задушила его — и хоть половину своей вины смыла бы янычарской кровью, потому что тебя убить не могла… Оставайся, дочь, у палача, а я пойду сына искать. Идти ли мне в Турцию или в Румелию? Нет, я пойду на Украину, где мой Семен остался. И отыщу тот клочок земли, который прикрыл его кости. Его прокляли в мечети, зато, может быть, кто-нибудь ему крест поставит. А ты оставайся и плоди врагов-змеенышей…

— Не проклинай меня, мама. Зачем в детстве татарочкой называла? Зачем, мама?

— Кто ты и куда идешь, седая женщина с открытым лицом?

— Отпустите меня, янычары, отпустите свою мать за Перекопские стены, у меня есть грамота от хана. Заработала я ее тяжким трудом: все распродала, чтоб ее купить: бога своего, детей своих и здоровье. Я должна умереть на той земле, где конопля до потолка, а лен до колен, где мальвы выше подсолнухов растут — белые, голубые, красные…

…На холме слобода, там жила вдова с маленькими детками. На тихих водах, в краю веселом, где ярко светят звезды…

«Хану Крымского улуса Ислам-Гирею. Просили вы нас помочь вам начать великое дело. Ничего решить сам не могу, надо подождать до начала заседания сейма. Негоже вашей милости, подданному султана, идти супротив своего господина, да еще и меня, родовитого монарха, в такое дело впутывать. А вместе с этим еще сообщаем, что дани больше платить не будем, потому что наш народ сам голодает после войн.

Ян Казимир».

«Неверный раб великого султана, царя мира, перед которым ты прах и тлен. По наущению самого Иблиса ты осмелился замыслить заговор против своего повелителя. Велю тебе явиться в Высокий Порог.

Магомет IV».

«Милостивый крымский царь! Войска твоей царской милости, возвращаясь с Украины, причинили нам большие и непоправимые беды, и казачество тебе больше не верит. Что же касается Москвы, с которой мы вступили в дружбу, так это совершено по желанию моего войска и меня. Православная Русь не предаст нас…

Богдан Хмельницкий».

— Почему ты не весел, мой хан, в день обрезания нашего сына — твоего наследника? Он уже спит… Очень крепко спит. А ты выпей за его спокойный сон. И за меня — третью, но первую твою ханым. И за свой покой выпей… Правда, хорошего вина я сварила для тебя?

…И за кровь, которую ты проливал напрасно по миру, и за измену чужим и своим, и за то, что свой ум, которым наградил тебя бог для свершения добрых дел, продал дьяволу коварства, и за…

— Ты отбирал у меня престол, а отобрал мое место в Эскиюртской усыпальнице — место Четвертого Мухаммеда, которому суждено было умереть своей смертью, — сказал у гроба Ислам-Гирея старый хан, верный слуга малолетнего султана.

— На развалинах мира ты была розой и завяла. О вечный боже, прими ее в цветник рая… — рыдал пастух Ахмет над свежей могилой, вынесенной за стены бахчисарайского дворца.

Львов — Бахчисарай

1965—1967

ЖИВАЯ СВЯЗЬ ПОКОЛЕНИЙ. Послесловие А. Герасименко

В современной советской литературе заметно выделяется тип писателя, для которого осмысление дня сегодняшнего невозможно вне связи времен, без обращения к более или менее отдаленному прошлому. Одним словом, выводы и обобщения серьезной прозы строятся на прочном фундаменте историзма. Сопряжение настоящего и прошлого в творчестве писателей осуществляется разными путями. Федора Абрамова, например, минувшее (трилогия «Пряслины») «приводит» к настоящему (роман «Дом»), то есть, говоря словами А. Толстого, художник заходит к современности с тыла. Писатели военного поколения, как правило, имеют свой предел исторического погружения — Великую Отечественную — их собственную историю, очевидцами и делателями которой они были. С этим военным опытом они сверяют нравственный мир современника.