Манускрипт с улицы Русской

И возможно, Хюсам был бы посмертно возведен в сонм придворных ювелиров, если бы не один нищий, что сидел на базаре в день султанского торжища напротив Хюсама. Он узнал Хюсама в тот момент, когда чорбаджи Алим вонзил в его горло ятаган. Нищий долго молчал, боясь расправы янычар, но все-таки шепнул кому-то, что Хюсам умер не своей смертью, а от руки янычара, кто-то другой вспомнил последний вопль старика и догадался, что чорбаджи первой орты был воспитанником ювелира, — и среди людей поползли разные слухи, превращаясь в легенды. Народ теперь желал знать о Хюсаме все, соотечественникам славного мастера как бы хотелось смыть с себя пятно за равнодушное отношение к старику при его жизни, и вскоре о Хюсаме знали даже такое, о чем он сам и его верная подруга Нафиса не могли бы вспомнить. В кафеджиях рассказывали притчи о детстве Хюсама, женщины в банях придумывали сентиментальные легенды о его пылкой любви к Нафисе, а ревнители искусства раскопали его могилу и перенесли прах ювелира в стамбульский некрополь.

Неизвестно почему, — возможно, причиной тому явились идеи, которые Хюсам умел вкладывать и свои рисунки и из-за которых он погиб, — началось паломничество к его могиле, сборища на кладбище, на которых произносились бунтарские призывы к мести. Субашам пришлось немало поработать, отгоняя народ от могилы Хюсама; они сняли надгробную плиту, имамы прокляли имя ювелира в мечетях. Умолкли продавцы на Бедестане, в сердцах людей нарастал глухой протест, а настоящие и фальшивые изделия мастера продавались теперь из-под полы…

Как видно, такова уж воля всемогущего аллаха, а может, удивительная судьба политических деятелей, что одних знают — боятся и вынуждены уважать, а придет к ним смерть — их тут же забудут, о других при жизни — ни слуху ни духу, а после смерти их за что-то превозносят. Вспоминали ли Селима Пьяного после смерти — после того, как он уснул над кувшином грузинского вина и больше не проснулся? А кто оплакивал жестокого Османа II, которого задушили янычары после хотинского разгрома? Да и Амурата забыли, хотя и говорили, что к нему, мол, даже нищие могли подходить на улице, держа факел над головой[184]

А великого визиря Аззема-пашу мало кто знал, он всю свою жизнь провел в походах и на заседаниях дивана, а молиться в Айя-Софию ходил пешком, как это подобает правоверному; никто не воздавал ему хвалу, когда он сопровождал султанов, ибо часто славу воздают тому, кто ее требует, а не тому, кому она принадлежит по достоинству.

И вдруг Стамбул содрогнулся от страшного известия: Аззема-пашу казнил юродивый Ибрагим! Пьяный распутник задушил того, кто удержался на шатком посту при трех султанах и чьим умом жили прославленные падишахи. Народ возмутился — султан убил народного заступника, ибо за что другое он мог убить его? Пошли в народ ашуги, тихо напевая песни о легендарном визире; неутомимые меддахи слагали былины о мудром Азземе-паше, и бедняки посмертно признали его своим защитником — не потому ли только, что при жизни он умел думать и из-за остроты своего ума был обречен на смерть.

Начались волнения. Вспомнили свои обиды обедневшие райя, тимариоты, купцы и ремесленники. Мученическая смерть ювелира Хюсама вселила в их сердце отвагу: это был большой человек, но он не пощадил своей жизни в борьбе за правду. Так что же терять им — бедность и голодное прозябание? Бедняки из городских переулков и глухих сел стекались в горы под Адрианополем, куда сзывал их храбрый пастух Кер-оглы, а софти — ученики, эти вечные бунтари — понесли им из медресе запретные книги Вейси и Нефи…

Меддах Омар шел по крутым тропинкам к адрианопольским горам. Не тщеславие и не вера в нынешнюю победу добра над злом вели его. Жизнь мудреца приближалась к концу. И меддах Омар, оглянувшись назад, понял, что все его слова, советы людям, учение пропадут зря, если он хоть перед кончиной не воплотит их в реальность. Ибо даже честно прожитая жизнь бесследно исчезнет из памяти людей, если она не будет освящена достойной смертью.

Шейх-уль-ислам Регель пришел на вечернюю молитву в мечеть Айя-София. Под величественными сводами чувствовалась приятная прохлада, зеленая чалма верховного пастыря империи казалась здесь более легкой, чем там, в Биюк-сарае, в эту жаркую и не предвещавшую ничего хорошего весну.