Манускрипт дьявола

Три следующих дня прошли для меня словно во сне. Джон переехал в освободившийся дом, но я почти не заметил этого, погруженный в свои думы. Денег, что я собрал для Якоба, не хватило до полной суммы – совсем немного, но и этого мне неоткуда было взять. Пришлось без промедления занимать, и город пополнился новыми слухами: Эдвард Келли разорен.

Джон добился скорой аудиенции у короля, и мне пришлось присутствовать при том, как он расписывает перед Рудольфом достоинства своего будущего ордена. Джон был так напыщен при этом, так велеречив и полон такой спеси, что я испугался королевского гнева, ибо последнее время Рудольф был скор на расправу. Не смешно ли: когда-то Джон опасался, что я выставлю его перед королевой в нелепом свете, а теперь наступила моя очередь тревожиться о том же.

Но все прошло благополучно. Я произнес слова, которых требовали от меня обстоятельства, и, по-моему, был убедителен. Хотя Джон по окончании приема сухо сообщил, что мне не мешало бы высказаться красноречивее.

Я не слушал ворчания старика. Приближался миг, одна мысль о котором заставляла мое сердце колотиться от волнения.

Деньги – их было теперь ровно столько, сколько потребовал Якоб, – я сложил в мешок. Его тяжесть навела на мысль о том, что, если ночью на меня нападут грабители, я буду неспособен даже сбежать от них. Бросить все свое состояние, которое я собирался обменять на книгу, я бы не смог.

Конечно, нужно было нанять охрану, но я опасался всех и вся. «Что, если охранники разболтают, куда ходил Эдвард Келли? – терзался я. – Или решат отнять мое золото, а меня прикончат и сбросят в воды Влтавы?!» В таких мучительных сомнениях я провел последний день перед встречей, и, когда солнце, прощаясь с городом, мазнуло по крышам мягким золотым светом, у меня еще не было ни одной идеи.

Несмотря на это, после заката на меня снизошло странное спокойствие. Тревоги и страхи осели на дно души. Неторопливо собравшись, отрешенно, но очень внимательно, словно идя в последний путь, я проверил, легко ли скользит из ножен шпага. Теперь меня не страшило нападение грабителей.

Я радовался произошедшей со мной неожиданной метаморфозе, однако цена этому спокойствию оказалась невысока – стоило кому-то громко постучать в дверь, и я в один миг покрылся холодным потом. Уговаривая себя, что поздний визитер не может быть ничем мне страшен, я спустился вниз. Каково же было мое облегчение, когда я увидел за дверью Молли! Облегчение быстро сменилось удивлением:

– Что ты делаешь здесь одна в такой поздний час? Зачем ты пришла? Уходи, сейчас мне не до тебя!

– Господин Эдвард, я не за этим, – возразила служанка, покраснев. – Господин Якоб нынче утром, когда я готовила, пришел на кухню – сам, только представьте! – и велел мне сопровождать вас. А ведь раньше этого никогда не бывало!

– Чего не бывало?

– Чтобы господин Якоб приходил ко мне, когда я готовлю. Он всегда говорил, что не любит запах разделанного мяса. Его просто с души воротит, как почувствует вонь! Это его слова, про вонь, а мне-то нравится, да и мясо я для него выбираю свежее… Ни разу не случалось такого, чтобы я накормила господина Якоба старым мясом! Вот если бы на моем месте была Берта, она обязательно смошенничала бы, да еще и приготовила невкусный обед! А я-то беру у мясника, что стоит возле моста каждый день, и он знает меня…

– Да замолчишь ты или нет?! – возопил я, прерывая ее словоизвержение.

Невероятно: и эту женщину я считал молчаливой?! Кто же тогда болтливая по сравнению с ней?!

– Зачем ты должна пойти со мной?

– Я не знаю! – Молли замотала головой. – Но господин Якоб обещал мне хорошо заплатить, если я помогу вам.

Подумав, я решил, что ничего не теряю от ее присутствия, а Молли и впрямь может быть полезна. Так что я разрешил ей зайти. Оставалось совсем немного времени до того часа, когда мы должны были покинуть башню.

Когда над Прагой сгустилась ночь, я поднял мешок, закинул его за плечо и сделал Молли знак: «Выходим». Меня не покидало ощущение, что я выступаю в долгий поход, а маленькая служанка – мой оруженосец.

* * *

С первых же шагов ночной город ощерился на меня каменными пастями львов и горгулий, оглушил меня неестественной тишиной. Никогда прежде, идя по Праге ночью, не слышал я такого безмолвия. Песни гуляк, ругательства подвыпивших нищих-забулдыг, окрики стражи, вздохи и стоны в укромной подворотне – вот колыбельная любого места, где живут люди. Но нынче ночью она не звучала.

Вместо этого нас с Молли всю дорогу сопровождала протяжная, жалобная песня ночного ветра. Он подкрадывался к нам исподтишка, забирался под одежды, вызывая озноб. Ветер сбивал с ног, вылетая из-за угла, и ловил нас в подворотнях, задувая с такой силой, что приходилось жаться к стене. Плащ мой оказался слишком легок, и я мерз в нем; Молли зябко ежилась в своей тонкой накидке, но не жаловалась.

Тяжелый мешок за моей спиной не давал идти быстро, и мы брели, как два уставших пилигрима, ищущие ночлег.