Мантисса

– И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был лично мой сюжет. Я могу быть всем, чем угодно, но никак уж не парой дурочек-нимф в придумке какого-то поэта-лягушатника{37}. Да еще в день отдыха. – Она прерывает себя: – И пожалуйста, пусть присутствующие возьмут это себе на заметку. А если вы интересуетесь, почему он сделал двоих из меня одной, могу вам сообщить, что он был пьян вдребезину. Как всегда. Его звали Верлен.

Он энергично трясет головой.

– Или как-то еще. Один из этих.{38}

Он пытается губами изобразить правильное имя{39}. Она внимательно за ним наблюдает.

– У вас руки болят?{40} Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. – Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. – Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительнее, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. – Однако прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: – И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как-то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. – Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. – Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче-нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.

– Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доконают!

– Можете опуститься на локти. Не более того.

Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.

– Очень хочется тебя поцеловать.

– Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.

– На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.

– Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидные{41}, если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.

– И всегда одинаково?

– Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.

– Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…

– Ну, если бы уже был изобретен.

– Двадцать шесть раз?!

– Очнитесь! Мы же в Греции.

– Двадцать четыре?

– Плюс еще несколько дифтонгов.

– Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.

– Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.

– Это несправедливо!

– Как вы можете судить? Каждый раз я думала – ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то начиная от сигмы{42} я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.

Она умолкает.

– И это все?

– Вы и не слушали вовсе.

– Слушал.

– Вы бы не спросили: «И это все?» – таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.

Он проводит пальцем по абрису ее губ.

– Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!

– Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.

Он щелкает ее по носу:

– А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea».{43}

– Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.

– Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.

Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.

– Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?

Он снова насмешливо щелкает ее по носу:

– Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры – чистейший миф.

На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.

– Ах вот как?

Он все еще улыбается.

– Вот так.

– Вы делаете мне больно. Грудь…

Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.

– Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.

– Но я и правда сердита.