Манон, или Жизнь

Расплачиваюсь наличными, рассовываю сдачу по карманам. Наша машина, оказывается, нагрелась: включаю кондиционер. Манон плюхается рядом и смотрит вперед. Ее непрерывная задумчивость начинает действовать мне на нервы. Перед нами – булыжный двор, затейливо убранный цветами. На заборе висит декоративное колесо. В пройме улицы Монблан, вон он, наверху.

– Что-нибудь не так? – спрашиваю я. – Это из-за вчерашнего?

– Нет, – отвечает Манон, вздыхая. – Черт. Блин. Понимаешь, я, кажется, проглотила кусочек этикетки от йогурта.

Манон и Данон.

– И ты боишься, что она у тебя застрянет? Прорастет и станет йогуртовым деревом?

– Ничего я не боюсь, – говорит Манон и еще раз вздыхает – еще глубже. – Черт, черт. Де Грие, я не хочу тебя пугать, но, кажется, у меня начинается припадок.

– Припадок? Какой еще припадок?

– Ничего особенного, – говорит Манон. – Я не знаю, что это такое. Со мной такое иногда бывает. Это вообще-то ничего страшного. Впрочем, может быть, это еще и не оно.

– Может быть, не поедем пока?

– Нет уж, – возражает Манон, – буду я еще подстраиваться под прихоти моего организма.

– А в чем дело-то? Что ты чувствуешь?

– Я не буду говорить, – нервничает Манон (мы выезжаем со двора). – А то я усугублю своими речами, и мне станет еще хуже. Мне надо отвлечься. Расскажи мне что-нибудь о финансовых рынках. Расскажи мне про Баффета: он инвестор или спекулянт?

– Разделение на инвесторов и спекулянтов, на мой взгляд, не качественное, а количественное, – говорю послушно. – Выби-рать, как признак, наличие плеча – устарело лет на двадцать. Баффет всегда старался выглядеть инвестором, это очень важная компонента его имиджа, так же как для Сороса важно, чтобы думали, что это он обвалил фунт. И, наверное, Баффет когда-то вел себя только как инвестор. Но несколько лет General Re была одним из крупнейших и очень агрессивным игроком на рынке производных инструментов на процентные ставки – как раз тогда, когда Баффет ругал опасности этих инструментов. Такие позиции неизбежно несут в себе leveraging. С плечом или нет его валютные позиции – вопрос бессмысленный (поскольку заемные средства у его группы есть, любая позиция, в некотором смысле, с плечом). Я уж не говорю про те полтора года, когда он владел «Саломоном»…

– Блин, как же мне херово, – говорит Манон, подаваясь вперед.

Мы уже выехали из Шамони и теперь мчимся по какой-то зеленой расселине между двух гор, мимо мхов и лишайников, мимо невысоких рощ.

– Да что с тобой такое?

– Все внушает мне ужас, – обстоятельно говорит Манон и судорожно сглатывает. – Мне страшно смотреть на все это, вообще на все. Я, кажется, сейчас помру.

– У тебя есть с собой что-нибудь от таких припадков? – спрашиваю. – Может, у тебя аллергия?

– Нет, это не аллергия. Де Грие, де Грие, я помираю, скорее поехали, какой тут ближайший город, мне нужно к врачу и в аптеку, тут можно вызвать скорую? – причитает Манон, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты ведешь себя просто отвратительно, – говорю я.

– Человек помирает, а ему говорят, что он ведет себя отвратительно.

– Манон, это психологически неверно! Твой припадок обусловлен не физиологией, а психологией!

– Да пошел ты! – кричит Манон.

– Вот так, разозлись хорошенько!

– Мать твою, да мне не поможет разозлиться, мне ничего не поможет! – кричит Манон. – Ты ни хрена не понимаешь, эта хрень – последствия Чернобыля, и от нее, бллин, не помогает твоя психология! Я, мать твою, и так сосредотачиваюсь и контролирую дыхание, я и так знаю, что моему организму все это только кажется, мои мозги это знают, но мой организм ни хрена не желает понимать, ясно тебе или нет?

Я наддаю газу и стискиваю зубы. Манон принимается молиться:

– Пресвятая и пречистая Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня, смиренного и окаянного раба Твоего, уныние, забвение, неразумие, нерадение, и всякая скверная, лукавая и хульная помышления, от помраченного сердца и ума моего, и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен… и избави меня от многих и лютых воспоминаний и предприятий… и от всех действ злых свободи мя… яко благословенна еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое… во веки веков, аминь… Ты скоро уже доедешь, мать твою, до города, где-нибудь там есть аптека, или мне подыхать посреди поля придется?

Солнце жарит. Рощи отбрасывают на дорогу тошнотворную кружевную тень. Небо становится все гуще и синее. Наконец, замелькали домики. Это олимпийская деревня Альбервиль, очередной горнолыжный курорт.

– Смотри, здесь где-нибудь есть аптека?

– Я хочу заехать в центр, там точно есть.

Мы паркуемся в тени.

– Там снаружи градусов сорок. Лучше бы тебе не идти со мной. Вот что: ты посидишь здесь, а я сбегаю за лекарством. Идет? Только напиши мне карандашиком на бумажке.

– Нет, я здесь одна не останусь, – быстро говорит Манон и резво вылезает из машины.