Манхэттен

– Я видел только траурную вуаль. А потом она сразу зашла за прилавок, ткнула мне в бок револьвер и начала говорить… Знаете, такой детский лепет… И прежде, чем я опомнился, мужчина очистил кассу и при этом еще сказал: «В карманах у вас ничего нет, папаша?» Я прямо вспотел.

– И это все?

– Конечно. Пока я нашел полисмена, они уже как в воду канули.

– Сколько они забрали?

– Долларов пятьсот из кассы и шесть у меня лично.

– Девушка была красивая?

– Не знаю, может и красивая. Я бы с удовольствием разбил ей морду. Таких девиц надо сажать на электрический стул… Прямо невозможно стало жить! Кто же станет работать, когда можно просто взять револьвер и ограбить своего соседа?

– Вы говорите, они были хорошо одеты?… Как люди из общества?

– Да.

– Я это дело представляю так: он, дескать, студент, а она светская барышня, и они занялись этим делом из любви к спорту.

– У парня был вид каторжника.

– Ну что же, это и у студентов бывает… Ну-с, мистер Голдстейн, приготовьтесь прочесть в ближайшем воскресном номере статью под заглавием «Великосветские бандиты». Вы читаете «Новости», не правда ли?

Мистер Голдстейн отрицательно покачал головой.

– Во всяком случае, я пришлю вам этот номер.

– Я бы хотел, чтобы этих молодчиков засудили, понимаете? Если я могу что-нибудь сделать для этого, то я сделаю. Невозможно жить стало… А на воскресные номера мне наплевать.

– Ладно, фотограф скоро будет здесь. Надеюсь, вы согласитесь позировать, мистер Голдстейн?… Ну, спасибо… До свиданья, мистер Голдстейн.

Мистер Голдстейн внезапно достал из конторки блестящий новый револьвер и направил его на репортера.

– Эй, вы, осторожнее!

Мистер Голдстейн рассмеялся сардоническим смехом.

– Я приготовился к их следующему визиту! – крикнул он вслед репортеру, который уже бежал к станции подземной дороги.

– Дорогая миссис Херф, – декламировал мистер Харпсикур, нежно заглядывая ей в глаза и улыбаясь своей кошачьей улыбкой, – мы катимся на гребне модной волны за секунду до ее падения. Наша работа – это водяные горы.

Эллен деликатно отламывала ложечкой кусочки груши; глаза ее были опущены в тарелку, губы слегка приоткрыты. Она чувствовала себя свежей и стройной в узком темно-синем платье; она была застенчиво оживлена в паутине косых взглядов и звонких ресторанных разговоров.

– Я вам предсказываю величайший успех… Вы очаровательнее всех женщин, каких я знаю.

– Предсказываете? – усмехнулась Эллен, поднимая на него глаза.

– Не придирайтесь к словам старика… Я не умею красиво выражаться. Это плохой признак… Нет-нет, вы все прекрасно понимаете, хоть и презираете чуточку – признайтесь… Я думаю, вы гораздо лучше меня можете объяснить, что нужно для такого рода периодического издания.

– Я вас понимаю. Вы хотите, чтобы каждая читательница думала, что она стоит в самом центре шикарной жизни.

– Как будто она сама завтракает в «Алгонкине»![205]

– Если не сегодня, то по крайней мере завтра будет завтракать, – подхватила Эллен.

Мистер Харпсикур рассмеялся своим хриплым смешком и попытался поглубже заглянуть в улыбчивые золотые блики, плясавшие в ее серых глазах. Она вспыхнула и вновь опустила глаза в тарелку, где лежала половинка груши. Как в зеркале, позади себя она чувствовала пронизывающие, оценивающие взгляды мужчин и женщин, сидевших кругом нее за столиками.

Блинчики приятно ласкали его иссушенный джином язык. Джимми Херф сидел у Чайлда в шумной, пьяной компании. Глаза, губы, фраки, запах ветчины и кофе сливались и вертелись вокруг него. Он с трудом глотал блинчики. Он заказал еще кофе. Он почувствовал себя лучше, но боялся, что его будет тошнить. Он начал читать газету. Буквы расплывались и набухали, как китайские цветы. Потом внезапно опять очертились и потянулись гладкой черно-белой вереницей в его прояснившемся черно-белом мозгу: