Манипуляция. Сила метафор. Роспись

– А, может быть… – начала я и остановилась.

Мы вместе с Анной одновременно посмотрели в небо, на пальмы, на ослепленные солнцем листья, песок, на резкие короткие тени, на маленькие стеклянные чашечки для кофе, золотую сеточку на их голубоватом стекле, песчинки на стекле стола и облако. Одинокое облако, что отражалось в нем. Мы вдруг увидели мир как музыку, как картину, как будто мы стали огромные, как будто мы слышали весь мир одновременно и в то же время были маленькими. Это было недолго, но это был ответ.

– Да, ты права, – произнесла Анна, когда мы снова вывалились из вечности в мир суеты. – Это Он. Создатель. Никакого Гарика не существует. Как и нас с тобой, впрочем.

– Ну да. Так, – вздохнула я. – Надо честно признать, что в жизнях других мы всего лишь призраки. А больно нам всего лишь от потери энергии, не потому что кто-то что-то сделал, а мы не способны получить из этого энергию или хотя бы удержать. Абстиненция. Тело против того, чтобы отдавать то, что приросло к нему. Нас удерживает вместе сначала радость получения энергии, а потом боль абстиненции.

– Или избыток энергии? Когда ножом?

– М-м.. – я на секунду задумалась. – Нет. Больно ведь не от ножа, а от того, что он разрушает, и нужна энергия на восстановление.

– Точно! Ты права, – согласилась Анна. – Интересно, можно ли не чувствовать боль по желанию? Что такое боль? Почему мы убираем руку от огня? Это же все в голове, какие-то сигналы, а если их выключить? Гипнотизеры же выключают.

– Можно. Можно поднять уровень эндорфинов, например. Они обезболивают. Манипуляторы тоже это делают, кстати. Они делают больно, а потом утешают или дарят что-то. И приток эндорфинов значительно сильнее, чем подарки от тех, кто не делает больно. Это и есть ловушка – то больно, то приятно. И мы ценим этот приток эндорфинов.

– Увы. Все влюбленные наркоманы, – согласилась Анна.

– Но мы отвлеклись от Гарика.

– Отчего же! Это все про него, – рассмеялась Анна и продолжила. – Следующий эпизод я бы назвала «Часы». Иногда я запоминала какие-то ситуации, потому что в них была какая-то неестественность, в них содержалось что-то, что я не могла понять до конца.

В какой-то момент Гарик ни с того, ни с сего решил подарить мне часы. Мы были в магазине, и он позвал меня в раздел часов. Я не очень поняла, зачем часы, если есть мобильный, но он сказал: «Я хочу подарить Мурлысе часы». И на меня это подействовало.

– М-м-м..

– Что?

– Нет. Ничего. Продолжай.

Анна продолжила:

– Я любила подарки от Гарика. Подарки словно погружали меня в детство – новый год, елка, все добрые, родители не наказывают, мы с мамой рассматриваем красивые стеклянные игрушки, украшаем елку. Братики тоже милые, мы вместе едим конфеты, меняемся ими.

В нашей семье был единственный праздник – Новый год и то в детстве, когда я пошла в школу, елка осталась, а подарки закончились, – Анна немного помолчала. – Когда ты маленький, то получать подарки очень важно. Ты ни на что не имеешь права, ты весь принадлежишь родителям – еда, одежда, поступки, а тебе хочется, чтобы у тебя было что-то свое, с чем ты можешь сделать все, что захочешь. Захочешь – утром конфету съешь, захочешь – вечером.

Это свобода! Это было раз в году. Дни рождения мы не отмечали. Получать подарок от Гарика – это было возвращение в доброе детство, которое потом исчезло. Потому что потом мне пришлось научиться быть «под прикрытием» в собственном доме, вернее, в доме родителей.

Они любили меня, конечно. Просто не знали, как спасти меня от жизни, и мне становилось все более одиноко. Мы общались очень дозировано, и ни одному из них я не могла сказать ничего, из того, что меня серьезно волновало. Мы отдалялись все дальше и дальше, потому что все попытки откровенности заканчивались не помощью, а предательством. Учителя всегда были правы, что бы они ни делали. Когда я жаловалась на парней и какие-то ситуации, когда я избегала насилия, мать только отмахивалась, говорила: «Не ври!».