Манифест персонализма

Что касается тайны, то неверно, будто буржуа ее отвергает: просто где вообще-то он мог бы столкнуться с ней? Он делает мир своими руками. Этот мир не причастен Богу, он самодостаточен. Как бы мог он поддерживать физическую обеспеченность, которую он вносит в мир, если бы в этом мире было нечто большее, чем то, что он сам утверждает в нем?

Вторая аксиома: буржуа — это человек, которого покинула любовь. Он думает, что любит, потому что не может жить без симпатии. Но любить, то есть ничего не брать, любить, то есть жертвовать всем вплоть до самого себя, просто любить, то есть любить совершенным образом, — такой любви можно научиться только с помощью Бога. А поскольку буржуа не любит, он не обладает и верой. Он не верит в события, он не верит в людей, он не верит в инициативы, он не верит в безумие. Как «верующий», он верит ровно настолько, чтобы не задевать народ и его предрассудки, верит верой утонченной, праздной, разумной. Как неверующий, он бесстрастен и всегда остерегается касаться такого вопроса, как «религия для народа». Из этого видно, что вера — это удел народа и что атеизм, благочестивый или свободомыслящий, — это классовая философия.

Сам буржуа — это нравственное существо. Более того, он только таким и является. Вот только добродетели, отделенные от их невидимой жизни, служат ему для приспособления к окружающему миру. Любовь, совершенство, героизм, приключение — вся иерархия покачнулась, и теперь он устроил свой собственный мирок и расположил по полочкам заповеди закона, подобно тем маленьким алтарям, которые возводятся в каком-нибудь общедоступном месте на полях великих сражений.

Первая ценность — порядок. Не порядок следования, не перекресток, где сталкиваются судьбы. Нет: порядок — это спокойствие. Существует буржуа-янсенист, который составил себе о порядке устойчивый, нетленный образ, и буржуа — милое дитя, который готов улыбаться любому упорядочению, лишь бы все устроилось. Но разница между ними небольшая: и для того и для другого все идет хорошо, если не поднимается шум. Это не значит, будто они всегда чувствуют в себе уверенность. В душе буржуа — это человек, который всегда чего-то боится. Боится борьбы, боится того непредусмотренного дня, который наступит вопреки его ожиданиям, боится меняющегося облика людей, боится всего того, что не является его собственностью. Он приобретает все новые и новые страховки. Он не хочет, чтобы время, хрупкое, как живая плоть, текло, он не хочет творить свою жизнь, следуя времени, испытывая поражения и чувство неуверенности; он хочет, чтобы его жизнь была совершенно замкнутой и гарантированной, как бы заданной заранее. Он, стремясь к безопасности своего существования, своих благ, своих детей, своей страны, возводит вокруг себя непроницаемую стену. Он привык к регулярности. Он отдает дань уважения всему тому, что обеспечивает внешнюю видимость порядка: полиции, армии, этикету, осторожности, корректности.

Он не Кант, а Коперник, если говорить о морали. Все добродетели, которые проложили свои орбиты вокруг милосердия, для него вращаются вокруг добродетели порядка. Их мерой является уже не любовь, создающая миры, а кодекс, обеспечивающий социально-психологическое спокойствие.

Жизнь буржуа подчинена закону счастья. Счастье — это стремление к наслаждению, находящемуся, подобно звонку, вызывающему домашнюю прислугу, всегда под рукой, основательному, не случайному, обеспеченному. Aurea mediocritas^{65}. Вызолоченная посредственность. Счастье подчинено закону собственности, то есть чувству прочности, чувству комфорта. Если главная забота христианина — это быть, то у буржуа нет другой цели, кроме иметь. Послушайте только, как он говорит: моя жена, мой автомобиль, мои земли, — в этом отлично чувствуется, что в счет идет не жена, не авто, не земли, а именно сочное притяжательное местоимение «мое». Поэтому-то он и любит деньги: надо быть очень скупым, чтобы ничего не оставить судьбе. Для этого-то он и трудится над алтарем своего общества. «Религия, — пишет один из них, — превращая труд в священный долг, а безделие — в преступление, становится душой и пищей всякой полезной индустрии»[103]. Именно поэтому он любит действие, которое поддерживает оптимизм и дает силу.

Буржуа не знает того креста, который по ежедневному опыту знает самый последний нищий, самый последний бунтовщик. Он обставляет себя красивыми вещами, в ряду которых и его жена, то есть вещами приятными, он ведет себя благонравно и совестливо, он жизнерадостен. А вот безобразие, грех, смерть — ничего такого в его жизни не представлено; еще менее представлено одиночество; буржуа — это человек, окруженный со всех сторон. Не будем говорить об отречении: отречение — это не экспроприация? Оно не хорошо ни для греха, ни для милости, ни для несчастья, ни для радости, говорил Пеги. Человек доброго здравия, человек счастья, человек блага, человек, который обрел уравновешенность, — это обойденное милостью существо.