Манифест персонализма

В него входит, во-первых, то, что можно назвать христианским релятивизмом. Христианин был свидетелем стольких империй, ушедших в небытие. Существует только одно общество, которое идет в счет: небесный Иерусалим. Сколько шума, сколько хлопот, чтобы снабдить республиканских генералов политикой Ришелье, а нищету крепостного крестьянина переделать в нищету безработного. Очевидно, что этот релятивизм питает чувство снисходительности к законам и человеческой судьбе и связан с чувством вечного. Кроме того, разве могут утопии и легенды одурачить его: история для него не является черно-белой, геометрически правильной, поднимающейся из тьмы, доводящей человека до освобождения и завершающейся утверждением незыблемого золотого века; она для него является вечной сменой света и мрака, и он знает, что мрак будет сопровождать его до самого конца.

Во-вторых, в него входит то, что я назову христианской сосредоточенностью. Христианин — это человек, который живет за кулисами мира, по ту сторону от самого себя. Он знает, что как добро, так и зло добираются до самого его сердца. Тогда какое значение имеют все эти разрушения команд, институтов, программ? Разве, как раньше, так и теперь, это не те же самые люди, не те же самые механизмы, не те же самые устремления и не то же самое наследие? Поскольку речь идет не о том, чтобы в той или иной мере интересоваться этим, а о том, чтобы посвятить ему всю свою жизнь, то это, в сущности, не представляется чересчур серьезным делом. И со своей стороны он опасается, что увянет тот сад, где расцветают мечты и живет созерцание, он, который боится велеречивости, суеты и крайнего одиночества человека, пребывающего в толпе. Разве вместе с основами веры его не учили тому, что созерцание стоит выше действия?

В-третьих, надо учитывать также христианский персонализм. Начиная с Бога и кончая им самим и ему подобными, христианин с нежностью думает только о личностном мире, в котором каждое существо названо по имени, избрано. Усредненные меры, общие декреты толкают его к скептицизму, делают безразличным.

Наконец, некоторым следует напомнить также о христианской отрешенности. В конце концов, какое значение имеет для христиан то, что мир причиняет им зло? Существует нечто более ценное, чем счастье. И если верно, что человек достигает величия только на кресте, то как оскорбительно для него было бы желание отбросить саму идею креста?

Да, все эти чувства органически свойственны христианину. Человек, живущий сверхъестественной жизнью, не может отдать ни все свое сердце, ни значительную часть его тому, чтобы способствовать развитию социального благосостояния в том мире, который для всех людей был бы почти справедливым, достаточно справедливым, чтобы предоставить каждому рискованную возможность самому прожить собственную жизнь, и справедливым достаточно дикой справедливостью, чтобы люди в нем не погрязли в роскоши. Процветание, строй… — это совсем не его дело; в нем он растратил бы в тяжких трудах слишком драгоценные силы. Именно в этом смысле церковь требует уважения к любой установленной власти, за исключением тирании. В нормальных же условиях, если смотреть сверху, одно стоит другого.

Не следовало бы, однако, как это нередко делается, искаженно представлять данную христианскую мысль как призыв к смирению и социальной пассивности. История напоминает нам, что ни один институт, инициатива введения которого ранее не принадлежала бы христианскому милосердию, не был узаконен. И в центре Евангелия стоит мысль о взаимопомощи. Об этом же говорит и вторая заповедь, которая вносит свою долю в божественность первой.

Существует известная обычному христианину теология, говорящая о мистическом Теле и о союзе святых, которая вполне могла бы быть теологией нынешнего времени. Мы, конечно, не смешиваем коммунизм и сопричастность людей, в чем недавно обвинила нас «Аксьон франсез». Но Царство Божие существует не только в нас, оно находится и среди нас, мы об этом почти забыли со времен Возрождения и Реформации. Укрепление социальных связей и служб могло бы дать нам возможность открыть неизведанные сферы человека.

А это значит, что даже в нормальных условиях христианин не должен бежать от жизни. Между тем в периоды насилия, подобные тому, который мы сейчас переживаем, он испытывает сильное желание совершить такое бегство.

Нередко к этому его толкает собственный темперамент. Весьма развитая, но плохо приспособленная к внешнему миру внутренняя жизнь замкнула бы его в себе самом. Из-за такой малости, а именно из-за того, что мир сурово обошелся с ним, он стал искать удовлетворения во внутренней жизни. Самой малости (все смешалось!) достаточно, чтобы страх перед жизнью показался ему жаждой созерцания. Но это означало просто забвение того, что созерцание не имеет никакого отношения к душе и что не следует принимать сладкие слезы одиночества за путь во мраке. Подлинное созерцание преисполнено милосердия особенно у начинающих, у тех, кто еще не достиг и, несомненно, никогда не достигнет сфер, где созерцание уже само по себе является действием.