Манящая бездна ада. Повести и рассказы

У меня уже созрела своя ядовитая, невероятная антиистория, когда я подумал: «Рита — я не представляю себе ее лица — и козел. Он твердит это на разные лады всю ночь, начиная с той самой субботы, в которую я ожидал их на кладбище. Мы не продвинулись ни на один шаг, ни на один день. Женщина и козел. Я как будто побывал с ними на экскурсии, и по возвращении мне вручили две-три дюжины моментальных фото — женщина и козел в разных позах».

— Спасибо, — сказал он, опять улыбнувшись, прошелся до окна и замер над тишиной, только что с грехом пополам воцарившейся на площади; потом вернулся, выпуская дым, улыбнулся снова. — Нет нужды так явно помогать мне. Достаточно того, что вы меня слушаете. Разумеется, если вам нетрудно. Право, я не знаю, хочу ли я продолжать. Да и, кроме того, разве вам важно то, что важно мне? Я ведь могу ошибиться, утверждая, что моя история бесконечно важнее этой истории вообще. Историю вообще я могу рассказать за две минуты, и вы на ее основе выстроите свою историю, а там…

— Нет, — отрезал я, передразнив его вежливо-уклончивую улыбку. — Это я предполагаю проделать на основе именно вашей истории.

— Пожалуйста, — сказал он таким тоном, что можно было подумать, будто он мне угрожает.

— Итак, Тито и вы на второй день после возвращения, и в голове у вас женщина с козлом, и все, что естественно было ждать от встречи с нею.

— Да, это и безмолвная ярость. А также, повторяю, уверенность. Прежде всего — я вам уже говорил, — потому что я знал Риту, а она знала меня. Рита моя — вот что я чувствовал, лежа в кровати, в то время как этот дурачок надоедал мне своими проектами. Возможно, я еще вам расскажу о них. Моя, потому что несколько лет назад, когда я еще не знал, что с женщинами сближаются на языке глухонемых, я ее желал, и она знала, что я ее желаю. И еще раз моя, и это главное — пусть это вас не шокирует, не делайте скороспелых выводов, — потому что я подсматривал за нею и Маркосом в постели. Я ее видел, понимаете? Она была моя. Я уже не говорю о том, что моей эту историю делало все то, что было в ней странного, сомнительного, придуманного. Козел, в частности. Присутствие козла усложняло ситуацию, выдумка становилась хитроумной до совершенства. В таком виде история была не для Тито. И неважно, что именно он первым из нас двоих столкнулся с женщиной и заговорил с ней. В годы пребывания в пансионе мы много читали, и зачастую сведения о книгах, это я к примеру говорю, доходили до нас одновременно, и тогда мы рвались достать их. Часто это было для меня игрой; мы играли в то, кому первому удастся достать и прочитать книгу. Я всегда позволял себя побеждать; эти победы делали Тито счастливым и, что еще важнее, давали мне возможность читать книгу тогда, когда ее уже не портило и не пачкало его удовлетворенное любопытство. С Ритой, которая на вокзальной площади клянчила на поездку в Вилья-Ортусар, у меня произошло то же самое. Ему обязательно надо было заговорить о том, что нас занимало. Он предложил мне выйти поискать ее, но я ему ответил, что меня это не волнует и что я не собираюсь вылезать из кровати. Он был слегка задет, слегка смущен. И вот он один отправился на поиски той, которая нужна была мне, чтобы установить контакт, который нужен был мне, — все для того, чтобы я мог избежать проволочек, натянутости первого приветствия и не разминулся бы с ней. А я приник к окну; оттуда я не мог видеть Риту, даже если она и стояла около газетного киоска. Но мне была хорошо видна улица и площадь перед пансионом. Не прошло и получаса, как я заметил, что Тито появляется то в тени деревьев, то в свете круглых фонарей на площади, идя в обратном направлении. Я вышел в столовую, спустился по лестнице — он поехал наверх в лифте. Тогда я вышел на улицу, чтобы купить газеты у входа на вокзал. Палило по-прежнему, гроза не разразилась, пройдя стороной и не обронив дождя. Я купил газеты и увидел ее; меня поразила длинная белоснежная шерсть козла. Не знаю, сколько лет ему было, этому козлу, впрочем, это легко высчитать. Он стоял как вкопанный, такой безукоризненно белый и стройный, напоминающий игрушечного козлика. Так непостижимо отвечающий образу, возникающему в воображении ребенка или незадачливого художника, который зарабатывает себе на жизнь, рисуя для фабрики детских игрушек. Это был чудесный вымысел, и таким заманчивым вымыслом он и остался на протяжении всей истории.