Мангушев и молния

Внутри на этот раз было тихо, а он все слушал и слушал, и чем больше он слушал, тем больше лицо его принимало доброе, нежное, мечтательное выражении, какое бывало у него, когда он думал о женщинах и о любви, и какое бывает у собачки, которая целится писать в скрипку. Жаль только, что со стороны себя он видеть не мог.

Внутри, кажется, успокоилось все окончательно. Мангушев вздохнул и вернулся к тому, чем он занимался с самого утра. Он вернулся к нудизму.

Нудизмом он стал заниматься недавно и пока только в своей комнате, запирая ее предварительно на замок ключом – бородатым, потемневшим железным, – а когда тетя уходила по магазинам, то и во всей квартире.

Он ходил и смотрелся в прихожей в зеркало, в полировку шкафа, заходил в ванную – там тоже было зеркало, а потом – в тетину комнату – там стояло небольшое трюмо, позволяющее заглянуть себе довольно глубоко за спину.

Во всех зеркалах он выглядел по-разному: в низеньком трюмо – небольшим, но вполне ладным и крепеньким; в длинном зеркале в прихожей, где кроме него отражались и вешалка, и осеннее пальто, и холодильник, он выглядел маленьким, несколько жалким, щупленьким с мелкими, почти детскими, чертами; в ванной же он разглядывал лишь свое лицо, и состояние морщин и подглазников в небольшом зеркале его удовлетворяло, а вот в трюмо раздражающе обнаруживались синие круги под глазами и не было той молодой бодрости, что в прихожей.

Для человека очень важно видеть себя в зеркале. Очень. Особенно важно видеть все свое тело – с ног до головы. «Люди так редко видят свое тело», – думалось ему, а может быть не думалось, а просто про себя как-то говорилось.

Ему часто так про себя говорилось. И иногда даже без слов. Ну то есть не совсем, конечно, без слов, какие-то слова, безусловно были, и, возникнув в нем где-то глубоко, они там же глубоко и звучали и временами довольно отчетливо, но другие слова, которые должны были звучать вместе с первыми и так звучать, чтоб в результате созвучия получалось бы ну хоть что-нибудь вразумительное, те другие слова или не звучали вовсе, или все их звучание сводилось к тарабарскому шепоту, шелесту, свисту, рождая в результате то глубокое внутреннее умственное косноязычие, которое и было самым обычным состоянием его ума. И это состояние совершенно его не настораживало, не удивляло, не расстраивало, не раздражало. Может быть, он о нем даже и не подозревал. Может быть. Во всяком случае, куда больше переживаний доставляло ему разглядывание самого себя в зеркале.

«Это очень важно», – думалось ему тремя словами или, как уже говорилось, звучало в нем, вот именно, звучало в нем тремя словами относительно всего этого разглядывания, и еще ему представлялось, что, уяснив для себя пользу такого разглядывания, он тем самым сделал свое маленькое открытие. А мысли относительно этого открытия приходили к нему в неясно мычащих словесных формах, будто за толстой стенкой ссорились соседи и все было как бы слышно, но ничего нельзя было разобрать.

Это открытие случилось, когда он всерьез занялся голоданием, похуданием и дыханием.

Это все произошло от любви. От большой человеческой любви к себе.

«Человек должен, прежде всего, любить себя, свое тело, свой опорно-двигательный аппарат, должен любить, лелеять и холить, должен нежно к себе относиться и к каждому своему прыщику должен подходить крайне серьезно, иначе какой он человек», – так ему представлялось в тех же невразумительных формах.

«Отраженное в зеркале «я», с видимыми успехами в сторону омоложения, предоставляет человеку такую возможность: относиться к самому себе, а уж если к самому себе, то и к окружающим, лучше, честнее; и потом, насколько голым человек в зеркале беззащитнее, трогательнее, а значит, насколько он красивее, гармоничнее, слитнее с природой», – так ему это все виделось. (Он на секунду задумался о том, подходит ли в данном случае слово «слитнее», решил что подходит, и продолжил сразу же с прерванного места).

«От этого радостней жить. Да, именно радостней. А человек создан для радости и слитности (м-м…). Нудизм – это и есть ощущение радостной священной слитности! С природой! Ведь голый человек, в сущности, и не гол вовсе. Ну, то есть он гол, конечно, но он не оскорбителен. Вот! Он не оскорбителен. Для природы», – думал он, все обретая и обретая уверенность в себе.

Да простит меня мой дорогой читатель, мне все время хочется сказать, что наш герои думает. Хотя, конечно, это не совсем так и поэтому мне все время приходится, памятуя об этом, оговариваться.

Конечно же, в голове, скажем так, у него, ведь это о нем идет речь, как мы уже говорили, эпизодически что-то все-таки возникает, не без того, но это «что-то» мыслью там или думаньем пока назвать никак нельзя.