Манеж 1962, до и после

Мой друг художник Эрик Булатов ненавидит тоталитаризм, утверждает, что чем хуже будет, тем лучше, тем скорее развалится "империя зла", а у меня идеалы "пражской весны", построения социализма "с человеческим лицом", я пытаюсь помогать всем, кому могу. Читаю письма Пастернака, его "Охранную грамоту". Он пишет о себе, а я все это отношу к своим рисункам, и мне кажется, что точнее о них я сказать не смогу. С переменным успехом пытаюсь переносить это свое новое понимание искусства - жизни в свои новые рекламные работы. Ощущение свободы, но к себе не без иронии.

В 1964 году на одной из выставок "Промграфики" мы, я и Виктория, выставили итог наших счастливых скитаний по русскому Северу, около семидесяти оригинальных этикеток на спички "Русское народное искусство".

Миша долго стоял около нашей витрины и опять сказал, что это лучшая работа на выставке. Этикетки наши частично были воспроизведены в журнале "Декоративное искусство", частично в журнале "Болгарские картинки".

Было тогда у меня ощущение, что я все могу, и действительно, я помогал тогда в промграфике десяткам художников, и будучи уже со всех сторон осведомлен, какой он интересный живописец, попросил Мишу показать мне его работы.

"А зачем это тебе, старик?" - спросил он. "Как зачем? Зачем ты ходишь на выставки? Вдруг я узнаю тебя и начну учиться у тебя, вдруг я смогу быть тебе чем-нибудь полезен?"

Это было наивно и глупо. Во-первых, он до смерти не любил своих эпигонов. Было в этом что-то. Сам он не выставлялся, а его друзья зачастую заимствовали у него его личные, глубоко индивидуальные находки и выставляли как свои. Так поступил, например, на своей выставке на улице Жолтовского Владимир Галацкий. Во-вторых, он, давным-давно нашедший себя, признанный за рубежом и одержимый манией величия и собственными теориями, меньше всего нуждался в моих советах. Он криво усмехнулся и наотрез отказался от демонстрации мне своих работ, и было какое-то неудобство, при встречах радостно улыбались, обнимались и стремительно уходили друг от друга.

И только пять лет спустя Миша сам пригласил меня, Викторию и моего сына Федора.

Это было совсем не то, чего я ожидал, и поначалу раздражало меня не меньше, чем выставки на Малой Грузинской своей претенциозностью. Вокруг них было много шума, эпатажа, в работах же было много тенденциозности, сделанности и выдуманности. Но не все так однозначно. Неожиданными для меня однажды оказались работы Олега Целкова. На творчество Димы Краснопевцева я обратил внимание еще в сороковые годы, лет пятнадцать я дружил с ним и натюрморты его принимал безоговорочно. Нравилась мне экзистенциальность и их музыкальность, и чем-то напоминали они мне Моранди - все в себе, обманчиво предметны и с чувством собственного достоинства.

А тут было другое - работа рационального ума, уходящего в метафизику, а порой и в мистику, и в литературу, и здесь было не до шуток.

Ну, как же на самом деле мог я в себе совместить с работами Миши любовь к таинственной эпикурейке Нине Жилинской, к волнующей меня дерзкой и свободной древнегреческой вазописи, к художнику Иллариону Голицыну. Огромное впечатление тогда на меня произвели его спонтанные, таинственные и благородные картины, благодаря им я написал стихи (его программа - моя программа), навсегда сохранившие для меня свою актуальность...

Писать без оглядки - какое блаженство!

Без страха, по чувству избранства, по праву

Охоты и лени, по-детски, по-женски

И просто по нраву, и вовсе без правил!

Невнятно - опасно, понятно - случайно,

Беспечно - навечно, годами и наспех,

И на смех, и насмерть! Не бойтесь ошибок,

Завидное счастье - писать без оглядки.

Попробую выписать, что здесь сгодилось бы для Миши Шварцмана:

"по чувству избранства...",

"навечно, годами...",

"насмерть!".

Кажется, это все! Но нет, просто это стихи не о нем. Вот икона Новгородской школы - это и "без оглядки, и не бойтесь ошибок" и "по-детски", а у него школа-то византийская, раннее Средневековье, да еще ищи корни в миниатюре.

Точность, жесткость, символы, знаки, собственные каноны, да еще такая логическая вязь - один квадратик диктует, каким быть другому квадратику, не архитектоника, а иерархия форм.

Цвет же иррациональный идет мимо формы и содержания и продиктован концептуальными соображениями.

Я увяз в размышлениях.

Но удивительно! Как только Миша заговорил и по мере того, как он говорил, а где-то снисходил и разжевывал, мне все более и более становилось интересно. Что же это было?

Картины и иллюстрации к рассуждениям или наоборот?

Я понимал с трудом, не запоминал ничего, но мне было интересно, и отчасти волнительно. Да, он был личностью!

И общение с этим понятным-непонятным, как с небом, как с далью за далью, как и с любым крупным явлением жизни, обогащало.

Когда и где остановиться? Знаю - не знаю? Может быть, в незнании этом всегда есть частица и наших возможностей?

Год или два спустя я позвонил Мише. Я вернулся из Тарусы, где за два месяца написал около пятнадцати картин.