Мандарины

— Возможно, — снова согласился Дюбрей. И улыбнулся: — Боюсь, не сумею вам объяснить. После митинга мы отправились тогда в бистро отведать кислой капусты со свининой и выпить пива, место было самое обычное, я едва знал людей, с которыми пошел, мы почти не разговаривали. Но мы вместе сделали одно дело, которым остались довольны: это было здорово.

— Знаю, мне знакомо такое чувство, — сказал Анри. — Во время Сопротивления в редакции газеты бывали такие моменты, особенно в первый год. В СРЛ такого со мной никогда не случалось, — добавил он.

— Со мной тоже, — сказал Дюбрей. Он принял из рук Анны стакан мартини и отпил глоток. — Мы были недостаточно скромны. Чтобы получать подобные маленькие радости, надо работать в настоящем.

— Послушайте, мне не кажется таким уж скромным стремление помешать развязать войну! — сказал Анри.

— Это скромно, потому что у нас нет предвзятого мнения, которое мы хотим навязать миру, — возразил Дюбрей. — А СРЛ имело конструктивную программу, которая неизбежно оказалась утопией. То, что я делаю сейчас, гораздо больше похоже на то, что я делал в тысяча девятьсот сорок шестом году. Мы пытаемся защитить себя от определенной опасности подручными средствами. Это гораздо реалистичнее.

— Реалистично то, что приносит пользу, — возразил Анри.

— Это может принести пользу, — ответил Дюбрей.

Наступило молчание. «Что у него все-таки на уме?» — спрашивал себя Анри. Он слишком легко согласился с точкой зрения Надин: «Отец суетится, потому что ему скучно». Такой цинизм тут не к месту. Анри научился не принимать слова Дюбрея на веру; однако это не давало права считать его легкомысленным человеком.

— Есть одна вещь, которой я не понимаю, — сказал Анри. — В прошлом году вы говорили, что не можете принять то, что вы назвали «новым гуманизмом», а теперь до конца готовы идти с коммунистами. Значит, вас больше не смущает то, что смущало раньше?

— Вы знаете, — отвечал Дюбрей, — этот гуманизм всего-навсего отражает сегодняшний мир. Его нельзя устранить, как нельзя устранить мир. Можно быть на него в обиде, и только.

«Вот что он думает обо мне, — сказал себе Анри. — Я в обиде». До самой смерти Дюбрей по-прежнему будет одерживать верх над собственным прошлым и над прошлым других. «В конце концов, я сам приставал к нему», — решил Анри. Он хотел понять Дюбрея, а не защищаться от него. Да и зачем защищаться: он был уверен в своей безопасности. Анри улыбнулся:

— А почему вы перестали обижаться?

— Потому что в один прекрасный день почувствовал себя причастным, — ответил Дюбрей. — О! Это очень просто, — продолжал он. — В прошлом году я говорил себе: «Все плохо, наименьшее из зол все-таки слишком трудно переварить, чтобы считать его благом». Однако ситуация еще более обострилась. Худшее из зол стало настолько угрожающим, что мои колебания в отношении СССР и коммунизма показались мне весьма несущественными. — Дюбрей взглянул на Анри: — Меня удивляет, что вы не чувствуете того же, что я.

Анри пожал плечами:

— За последний месяц я видел немало коммунистов, я работал с Лашомом. Я хорошо понимаю их точку зрения, но быть с ними вместе — нет, этого я не смогу, никогда не смогу.

— Речь не о том, чтобы вступать в партию, — сказал Дюбрей. — И не обязательно со всем соглашаться, чтобы вместе бороться против Америки и против войны.

— Вы самоотверженней меня, — сказал Анри. — Я не собираюсь жертвовать жизнью, которую намереваюсь вести, ради дела, в которое верю лишь наполовину.

— Ах! Только не выдвигайте такого рода аргументы! — возмутился Дюбрей. — Это наводит меня на мысль о Воланже, который говорит: «Человек не заслуживает того, чтобы интересоваться им».

— Это совсем другое дело, — с живостью возразил Анри.

— Не такое уж другое, как вам кажется. — Дюбрей вопросительно посмотрел на Анри: — Вы вполне уверены, что между СССР и Америкой следует выбирать СССР?

— Разумеется.

— Так вот, этого достаточно. Есть одна вещь, в которой надо убедить себя, — с жаром произнес Дюбрей, — нет другого членства, кроме выбора, нет другой любви, кроме предпочтения. Если для того, чтобы взять на себя обязательства, дожидаться абсолютного совершенства, то никого никогда нельзя любить и никогда ничего не сделаешь.

— Не требуя совершенства, можно тем не менее считать какие-то вещи скверными и не иметь желания связываться с ними, — возразил Анри.

— Скверными по сравнению с чем? — спросил Дюбрей.

— По сравнению с тем, что могло бы быть.

— То есть по сравнению с вашими представлениями, — сказал Дюбрей и пожал плечами. — Такой Советский Союз, каким он должен был бы быть, и революция без слез — все это голые идеи, а иными словами — ноль. Конечно, по сравнению с идеей действительность всегда проигрывает; как только идея воплощается, она сразу же деформируется. Однако преимущество СССР перед всеми другими возможными формами социализма в том, что он существует.

Анри вопросительно взглянул на Дюбрея:

— Если правда всегда за тем, что существует, остается лишь сидеть сложа руки.