Мандарины

— Полагаю, из-за ваших прошлогодних статей, — сказал Дюбрей. — Вы единственный, кто об этом написал. — Дюбрей протянул листок Анри: — Если этот человек сообщит вам подробности о том, что там затевается, у вас будет время написать статью для «Вижиланс», а мы попридержим номер.

— Я сейчас же позвоню ему, — ответил Анри.

— Мерико рассказывал мне: они творят там что-то неслыханное, выносят приговор обвиняемым на месте, — продолжал Дюбрей. — Во всех аналогичных случаях судебные процессы проходили во Франции.

Анри сел.

— Завтрак прошел хорошо?

— Бедняга Шарлье все больше сдает, — сказал Дюбрей. — Грустно стареть.

— Они снова говорили о еженедельнике?

— За этим и приходили. Судя по всему, Мангейм во что бы то ни стало хочет меня видеть.

— Забавно все-таки, — сказал Анри. — Когда требовались деньги, никак нельзя было их найти. А теперь, когда мы ничего ни у кого не просим, объявился человек, который гоняется за вами, чтобы вы взяли у него деньги.

Мангейм был сыном крупного банкира, который умер в концлагере, он и сам был депортирован и три года провел в Швейцарии в туберкулезном санатории; Мангейм написал книгу, очень плохую, но полную благих намерений. Он забрал себе в голову создать большой еженедельник левого толка и хотел, чтобы Дюбрей возглавил его.

— Я собираюсь встретиться с ним, — сказал Дюбрей.

— И что вы ему скажете? — спросил Анри и улыбнулся: — Похоже, вы начинаете испытывать искушение?

— Согласитесь, что это соблазнительно, — отвечал Дюбрей. — За исключением коммунистических газет, не существует ни одного еженедельника левого направления. Если действительно можно заполучить такую штуковину с большим тиражом, фотографиями, репортажами и так далее, стоит все-таки попытаться.

Анри пожал плечами:

— Большой популярный еженедельник — вы представляете себе, какая потребуется работа? Ничего общего с «Вижиланс». Этим надо заниматься день и ночь, особенно в первый год.

— Знаю, — сказал Дюбрей. Он вопросительно смотрел на Анри. — Вот почему я могу пойти на это лишь в случае, если и вы согласитесь.

— Вам прекрасно известно, что я уезжаю в Италию, — с некоторым нетерпением возразил Анри. — Но если и правда все это представляет для вас интерес, вы без труда найдете сотрудников, — добавил он.

Дюбрей покачал головой.

— У меня нет ни малейшего опыта в журналистике, — сказал он. — Если еженедельник появится, мне нужно, чтобы рядом со мной был специалист, а вы знаете, как происходят такие вещи: руководить всем практически будет он. Необходимо, чтобы я доверял ему, как самому себе, так что кроме вас никого нет.

— Даже если бы я не уезжал, — отвечал Анри, — ни за что не взвалил бы я на себя подобную работу.

— Жаль, — с упреком сказал Дюбрей. — Потому что такого рода работа нам как раз по плечу. Могли бы сделать хорошее дело.

— А дальше? — спросил Анри. — Мы будем еще больше загнаны в угол, чем в прошлом году. Какое влияние это будет иметь? Никакого.

— Существуют все-таки вещи, которые зависят от нас, — сказал Дюбрей. — Америка хочет вооружить Европу: вот исходная точка для организации сопротивления, и газета тут будет крайне полезна.

Анри рассмеялся:

— Словом, вы ищете лишь повод, чтобы снова вернуться в политику? — спросил он. — Завидное здоровье!

— У кого завидное здоровье? — спросила Надин, входя в кабинет.

— У твоего отца: его еще не отвратила политика. Он хочет вернуться к ней. Она опустилась на колени перед полками и стала перебирать пластинки.

«Да, — подумал Анри, — Дюбрею скучно, вот почему ему хочется движения». А вслух сказал:

— Никогда я не был так счастлив, пока не бросил политику. Ни за что на свете я туда не вернусь.

— Однако этот маразм никуда не годится, — сказал Дюбрей. — Левые силы полностью разрознены, коммунистическая партия изолирована: надо бы непременно попытаться объединиться.

— Вы думаете о новом СРЛ? — с недоверием спросил Анри.

— Нет, конечно нет! — сказал Дюбрей. И пожал плечами: — Я не думаю ни о чем определенном. Я только констатирую, что мы попали в трудное положение, и хочу, чтобы мы из него выбрались.

Наступило молчание. Анри вспоминалась точно такая же сцена: Дюбрей давил на него, он сопротивлялся; ничего, думал он, скоро я буду далеко от Парижа, совсем в другом месте. Да, в ту пору он еще считал себя обязанным что-то сделать. А ныне был почти убежден в своем бессилии и потому чувствовал себя совершенно свободным. Скажу ли я «да», скажу ли я «нет», речь ведь идет не о судьбе человечества, а лишь о том, каким образом я связываю свою судьбу с его судьбой. Дюбрей стремится совместить и то, и другое — это его дело; а я — нет. В любом случае вопрос только в нем, только во мне, все остальное ни при чем.

— Могу я поставить пластинку? — спросила Надин.

— Разумеется, — ответил Дюбрей. Анри встал:

— А я пойду работать.

— Не забудьте позвонить тому человеку, — сказал Дюбрей.

— Не забуду, — ответил Анри.