Мандарины

— Он был бы разочарован, — ответила я, — разумеется, он был бы разочарован, но лишь в силу тех причин, которые и вас заставили пойти на это, только и всего.

— О! Согласен, такого рода предположения просто глупы, — с излишней поспешностью заявил Анри.

Я задавалась вопросом, а не показалось ли ему, будто Робер поставил его перед выбором: он может быть резок, когда любой ценой желает добиться своего; мне было бы очень жаль, если бы Робер обидел Анри; он и сам достаточно одинок, ему ни в коем случае не следовало терять эту дружбу.

— Чем больше Робер дорожит людьми, тем большего он от них требует, — сказала я. — На примере Надин я отлично поняла это: с той минуты, как он перестал ожидать от нее слишком многого, он отчасти отстранился от нее.

— Ах, но это разные вещи — быть требовательным в интересах другого или в своих собственных; в первом случае — это доказательство привязанности...

— Но для Робера нет разницы между тем и другим! — возразила я. Обычно мне претит говорить о Робере; но я во что бы то ни стало хотела

рассеять обиду, которую угадывала у Анри.

— Воссоединение «Эспуар» и СРЛ в его глазах было необходимостью, и, значит, вы должны были это признать. — Я спрашивала Анри взглядом: — Вы думаете, он слишком легко распорядился вами? Но это из уважения.

— Я знаю, — с улыбкой сказал Анри. — Он охотно навязывает другим свои убеждения: признайтесь, это в какой-то мере империалистическая форма уважения.

— В конечном счете он был не так уж неправ, раз вы согласились, — заметила я. — Я не совсем понимаю, в чем вы его упрекаете.

— Разве я сказал, что в чем-то упрекаю его?

— Нет, но это чувствуется. Анри заколебался.

— О! Это вопрос нюансов, — сказал он, пожав плечами. — Я был бы признателен Дюбрею, если бы он на минуту поставил себя на мое место. — Анри очень мило улыбнулся мне: — Вот вы бы поступили именно так.

— Я не человек дела, — ответила я и добавила: — Да, временами Робер нарочно заслоняется шорами; но это вовсе не значит, что он лишен бескорыстных чувств и, как правило, не проявляет настоящей заботы о других: вы несправедливы.

— Возможно, — весело сказал Анри. — Знаете, когда нехотя на что-то соглашаешься, немного сердишься и на того, кто подтолкнул тебя к этому: признаю, это не совсем честно.

Я смотрела на Анри, испытывая нечто вроде угрызений совести.

— Вас сильно тяготят новые отношения «Эспуар» с СРЛ?

— О! Теперь уже нет, — сказал он, — я привык.

— Но у вас не было желания ввязываться в это?

— Безумного желания — нет, не было, — улыбнулся он.

Сколько раз он повторял, что политика наводит на него тоску, а теперь увяз в ней по уши; я вздохнула:

— И все-таки есть какая-то правда в том, что говорит Скрясин: никогда политика не была такой всепоглощающей, как сегодня.

— Этот монстр Дюбрей не позволит поглотить себя, — не без зависти сказал Анри. — Он пишет столько же, как раньше?

— Столько же, — ответила я; но, чувствуя полное доверие к Анри, поколебавшись, добавила: — Он пишет столько же, но менее свободно. Помните воспоминания, отрывки из которых вы читали, так вот, он отказался публиковать их, говорит, там найдут немало оружия против него; разве это не печально — думать, что если ты стал общественным деятелем, то не можешь больше оставаться до конца искренним как писатель?

Помолчав немного, Анри ответил:

— Разумеется, исчезает отчасти непроизвольность письма; все, что сегодня публикует Дюбрей, читается в контексте, о котором он обязан помнить; но я не думаю, что это влияет на его искренность.

— То, что его мемуары не появятся в печати, приводит меня в отчаяние!

— Вы неправы, — дружеским тоном сказал он. — Творчество человека, который исповедуется с предельной искренностью, но безответственно, не станет правдивей и наполненней творчества того, кто берет на себя ответственность за все, что говорит.

— Вы думаете? — молвила я и добавила: — Для вас тоже вставал такой вопрос?

— Нет, не совсем так, — ответил он.

— Но другие вопросы вставали?

— Вопросы не перестают на нас сыпаться, разве нет? — уклончиво сказал он. Я продолжала настаивать:

— Как продвигается ваш веселый роман?

— Дело в том, что я его больше не пишу.

— Он стал печальным? Я ведь вам говорила.

— Я больше не пишу, — виновато улыбнулся Анри. — Вообще не пишу.

— Да будет вам!

— Только статьи: они идут с колес; но настоящая книга — дело другое... Этого я уже не могу.

Он не мог: стало быть, в бреднях Поль таилась правда. А ведь он так любил писать! Как же это случилось?

— Но почему? — спросила я.

— Видите ли, не писать — это нормально; ненормально скорее обратное.

— Но не для вас, — возразила я. — Вы не представляли себе жизни без творчества.

Я смотрела на него с беспокойством. «Люди меняются», — сказала я Поль; но, даже зная, что они меняются, мы упорствуем, продолжая считать их неизменными по многим пунктам: еще одна незыблемая звезда начала вальсировать на моем небосклоне.

— Вы считаете, что в нынешних условиях в этом нет смысла?