Маньчжурский кандидат

На девятый день своего пребывания в «Свардоне», меньше чем за двое суток до убийства мистера Гейнеса, Реймонд пробудился после глубокого сна и с удивлением обнаружил, что лежит в чужой постели, с ногой в вытяжке. Однако шокировало его не это, а склонившееся над ним опустошенное горем лицо матери. До сих пор Реймонду приходилось видеть ее лицо исключительно ухоженным, гладким, спокойным, дышащим силой; оно использовалось, чтобы помочь ей получать желаемое — примерно так же, как кадиллак использовался, чтобы доставлять ее туда, куда требовалось. Кожа матери всегда выглядела безупречно; в ясных, совершенных по цвету и форме глазах, с чистыми белками без малейшего следа проступивших на них крошечных кровеносных сосудов, лишь намеком угадывались злоба и безумное нетерпение. Губы неизменно были красиво поджаты — как у верховых лошадей, — а замечательные золотистые волосы всегда обрамляли очаровательное лицо и чудесным образом смягчали общее впечатление.

Открыв глаза и обнаружив перед собой то, что казалось карикатурой на привычный образ матери, Реймонд вскрикнул, и она поняла, что сын очнулся. Волосы у Элеонор висели космами, без намека на укладку. Глаза от слез покраснели, как у кролика. Щеки блестели от влаги, смывшей косметику, обычно маскирующую морщины. От жалости к себе рот был уродливо изогнут. Мать громко рыдала и сморкалась в слишком маленький носовой платок. Услышав вскрик Реймонда, она тут же отпрянула и попыталась овладеть собой, но в столь короткое время сделать это убедительно не могла даже она. К тому же неосознанно Элеонор хотелось, чтобы сын поверил в невероятное: она плачет из-за него.

— Реймонд, о господи, милый мой Реймонд.

— Чт-т-то случилось?

— Боже! Боже!

— Джонни умер?

— Что?

— Черт побери, да что с тобой?

— Я пришла сюда, как только смогла. Прилетела сразу же, как сумела вырваться.

— Куда «сюда»? Прости за избитую фразу, но где я?

— В санатории Свардона.

— И где этот санаторий Свардона?

— В Нью-Йорке. Тебя сбил водитель, который умчался с места аварии. Ох, я так испугалась! И прибежала сюда, как только смогла.

— Когда? Давно я здесь?

— Восемь дней. Или девять. Точно не знаю.

— И ты только сейчас пришла сюда?

— Ты ненавидишь меня, Реймонд?

— Нет, мама.

— Ты любишь меня?

— Да, мама.

Реймонд смотрел на нее с искренней тревогой. Может, мать перестала колоться? Может, внутри у нее что-то сломалось, и она больше не может колотить кулаками и топать ногами? Или перед ним очень искусная артистка, посланная сыграть роль матери в то время, как его настоящая мамочка выводит из очередного запоя Выдающегося Государственного Деятеля?

— Мой маленький мальчик. Мой дорогой малыш.

Последовал новый пароксизм плача, при этом плечи матери ужасным образом дергались вверх-вниз, а стул, на котором она сидела, сотрясался. Реймонд понимал — в этом нет фальши. Она действительно сильно расстроена. Но не из-за того же, что он попал в больницу, в самом деле? С крошечного носового платка сорвалась сопля и прилипла к ее щеке. Реймонд на мгновенье закрыл глаза; он не скажет ей, что заметил это. Его охватило чувство глубокого удовлетворения при мысли о том, что, простившись с ним, мать глянет в зеркало и увидит эту гадость на своем лице.

— Ты такая притворщица, мама. Господи, я чувствую это, как всегда чувствовал такие вещи, и уверен, что ты уже несколько дней по телефону надоедаешь врачам, а теперь явилась сюда, точно на дешевую распродажу. Или, может, прихватила с собой деятелей с радио и пытаешься выжать что-нибудь из того факта, что я тоже существую в твоей жизни.

В его голосе звучала горечь, взгляд был холоден, а глаза — сухи.

— Я вынуждена быть притворщицей. — Она выпрямилась, добавив к звучанию своего голоса несколько стальных ноток — словно китового уса в корсет. — И правдивой тоже. Потому что я — защита и источник мужества для всех людей, которых когда-либо знала, в том числе и для самой себя. За исключением моего отца. В этом мире так много обмана, что противостоять ему можно только с помощью обмана, как против стали действенна лишь сталь. Мягкость — не подходящий способ борьбы с жестокостью.

Присущая Элеонор язвительность вытеснила печаль. Ее лицо превратилось в грубо слепленную маску из поблекших красок и разрушенной текстуры, волосы напоминали бахрому старой лампы, и сопля самым омерзительным образом поблескивала на левой щеке, но мать снова стала самой собой, и Реймонд испытал чувство огромного облегчения.

— Как поживает Джонни?

— Прекрасно. Он тоже приехал бы, но эта комиссия только что закончила работать с ним… Ну, подождем, посмотрим, сколько из них будут переизбраны! — Она шумно, презрительно фыркнула. — Ну, я велела ему оставаться там и смущать их взглядом. Тебе от Джонни все равно никакого толку, поэтому мне непонятно, с какой стати ты спрашиваешь о нем, разве что тебя гложет чувство вины.

— Да, меня гложет чувство вины.

— Перед кем?

— Перед Джози.

— Кто это такая?

— Джози Джордан. Дочь сенатора.

— А-а… Ну, да. Почему тебя гложет чувство вины? — спросила мать.

— Почему? Потому что она думает, что я сбежал от нее.