Манчары

Палач ещё не встречал человека, который стерпел бы такой ужасный удар, не издав ни единого звука. А Манчары не проронил ни единого слова, он даже не стонал, только крепко стиснул зубы. Раздосадованный этим, палач стал наносить удары, один сильнее другого. Розги со свистом впивались в обнажённое тело. Свист розог перемежался с привычным гиканьем палача. После нескольких таких ударов кожа осуждённого посинела и из шрамов брызнула ярко-красная кровь.

— Пусть попросит пощады! — крикнули снизу.

Начальству, видимо, во что бы то ни стало хотелось сломить железное упорство парня, заставить его взмолиться и попросить пощады.

— Проси пощады, негодяй! — крикнул в ухо Манчары резво подскочивший к нему чиновник и, не дождавшись ответа, сказал, обращаясь к старшему чину: — Только зубами скрипит…

— Проучите разбойника! Проучите! — злобно затопал Чочо.

Палач передёрнул плечами и тут же продолжил истязание. Снова засвистели розги. После пятидесяти ударов осуждённый потерял сознание. Его окатили холодной водой. Приходя в сознание, Манчары тяжело вздохнул и чуть заметно пошевелил крепко связанными руками и ногами.

— Ха-ха-ха!.. Ну как, сладко, разбойник? Получил чего хотел? — сказал Чочо и, тяжело поднявшись на помост, обходя лужу крови, направился к скамье. — Лучше попроси пощады! Может быть, и пожалеем. Ведь всё-таки ты мой кровный родственник. Молчишь!.. Смотрите-ка на него, молчит!.. — И палачу: — Ты чего остановился? Секи его ещё сильнее! Ещё крепче!

Когда розги опять со свистом впились в окровавленное тело, у Манчары вырвались только два слова, исходившие из самой глубины сердца:

— Мама, прощай!..

И в этот миг притихшая толпа всколыхнулась.

— Манчары, мужайся, не сдавайся! — раздался в дальнем углу площади взволнованный крик.

Сшибая с ног людей, конные казаки устремились в сторону крика. В это время с противоположной стороны донёсся решительный выкрик:

— Манчары, мы этого не забудем!

Казаки, не зная в какую сторону ехать, стали осаживать коней и закружились на месте.

А свист на помосте витал над толпой, вызывая у людей ненависть, но не страх.

«Я отомщу!»

Осеннее солнце рано скрылось за лесом. Лучи его, озарившие редкие облака на западе, постепенно тускнели и гасли. Вскоре темнота плотным, непроницаемым покрывалом окутала алас Арылах. Вокруг ни шороха, ни звука. Всё живое затаилось, замерло до утра.

Из леса, расположенного с северной стороны аласа, осторожно вышел человек. Ни одна ветка не хрустнула под его ногами. Он остановился, посмотрел вокруг и повернул к нежилой юрте, которая чёрной бесформенной глыбой вырисовывалась на фоне неба. Человек остановился перед покосившимся строением, постоял немного и открыл дверь. Он вошёл внутрь юрты и горестно приник к холодному столбу.

— Мама! Твой сын пришёл! Мама! — тихо произнёс он.

Это был Басылай Манчары. Весной прошлого года, после унизительного и страшного наказания на Малом базаре, его, полуживого, бросили в Якутский острог. Когда Манчары немного поправился, окреп, он бежал из острога.

Ещё в тюрьме он слышал, что весь их скот забрал себе Чочо. Бедная мать стала скитаться по людям. Больная и слабая, она не выдержала ударов судьбы и умерла. И всё же Манчары почему-то казалось, что родная юрта непременно встретит его весёлым полыханием огня в камельке, а мать — приветом и лаской.

Сейчас Манчары неподвижно стоял у столба. Ему казалось, что с левой нары вот-вот вскочит мать и бросится к нему на грудь. Но юрта была мертва. В пустые глазницы окон заглядывали звёзды. Ороны были изломаны. С камелька обвалилась глина. Пахло плесенью, гнилью, перепревшим навозом.

Сердце Манчары сжала тоска.

— Мама…

Кто откликнется на его голос в ночном безмолвии? Осиротевшая юрта молчала. Лишь в углу хотона с шуршанием осыпалась земля.

— О мама, мама! Неужели я тебя никогда больше не увижу!.. — простонал Манчары. — Оказывается, говорили правду. Худая весть всегда бывает правильной.

Ноги Манчары подкосились, он бессильно опустился на землю. Руки его коснулись холодного пепла.

— Прости меня, мама… Я виноват перед тобой! Я не смог дать тебе спокойной старости.

Манчары стоял на коленях перед давно погасшим очагом, держа в руках холодный пепел, и тяжело вздыхал.

Когда-то этот камелёк согревал его своим теплом, радовал ярким пламенем, убаюкивал потрескиванием поленьев. А теперь в юрте так тоскливо, так плохо. И за что? За какую провинность, за какие грехи потушили их очаг?.. Манчары поднял голову, сжал кулаки с такой силой, что хрустнули пальцы в суставах. За то, что он сказал правду! За то, что он посмел перечить Чочо!

В открытые окна врывался пронзительный ветер и ворошил волосы на голове Манчары. По телу прошла дрожь. Манчары осмотрелся и задержал свой взгляд на поломанных досках орона матери.

— Клянусь, мама, твоей светлой памятью, потухшим очагом нашей юрты — я отомщу! За всё взыщу с богачей!

Манчары вскочил и шагнул к выходу. У дверей он задержался, окинул прощальным взором родное пепелище:

— Я отомщу! Клянусь!

У Чочо