Мамка

Игорь Кожухов Мамка

Неприкаянный

Дед Василий, выйдя из дома и поправив на плече тряпочный самодельный ремень, «чтобы сумка шею не давила», коротким шагом пошёл в сторону кладбища. Маленькая, как щенок, но уже взрослая его собака, вертлявая и звонкая, по имени Лёлька, радовалась вокруг, точно зная, куда они идут. Торчащие врозь титьки, говорили о её недавнем материнстве, но хитрая Лёлька накормила своего сына, и он спокойно спал, уткнувшись в старый половик. Хозяина своего она любила до самозабвения, чутко чувствовала его настроение и без придирок отзывалась на любое обращение, слушая его и понимая…

Сегодня было двадцать девятое апреля: прошло девять дней после Пасхи и значит, Радоница. Но для них важнее то, что сегодня день поминовения усопших – поминки!

У самого Василия, уже старого, но ещё очень юркого и живого старика, старуха тоже третий год лежала на погосте под сосновым крестом, но шёл он туда не только к ней…

* * *

Он был уже старик, хотя, появившись в этой деревне лет пятнадцать–двадцать назад, был точно таким же. Откуда его привела Антонина – неизвестно, но однажды люди заметили около её низенькой хаты, переделанной для жизни из небольшого банного склада, мужчину и удивились этому. Сама она была большой, крикливой и уже тогда очень пожилой. Когда в совхозе работала общая баня, она состояла при ней техничкой, заготавливала веники и потом приторговывала ими помаленьку. Антонина тоже была пришедшей откуда-то, и старый сердобольный председатель разрешил ей пожить в банном складе, велев рабочим сложить там печь и сладить стол и лежак.

Она прижилась и стала как бы завхозом бани, заняв именно то место, которое пустовало. Кто она и откуда, знал только председатель, но паспорт у неё был – значит, всё законно.

Деревенских мужиков, любящих как крепко работать, так и крепко «отдохнуть», она не стеснялась и не страшилась, а, несколько раз, схватившись в перепалках и не уступив, завоевала ещё и уважение, внушив обидчикам постулат – «лучше не трогать». Всё встало на место и пошло дальше, как «так и было».

В доперестроечное время люди, жившие в одном месте, были, за малым исключением, словно родня. Поэтому у одинокой Антонины всего вроде хватало. И даже дрова каждый год ей подвозили к складу за счёт совхоза. Но потом всё перевернулось. Началась перестройка. Старый, всё понимающий председатель, переживая за совхоз, как за своё, скоро заболел и неожиданно для многих скончался. Его похороны были последним поводом людям собраться. После этого всё, что строили, к чему шли, что чтили и любили эти люди, ради чего растили детей – в общем, всё, что радовало и объединяло, пропало! Через год развалился совхоз, ещё через год всё разворовали и раскурочили, каждый стал сам за себя – и деревня умерла…

Вот тогда-то, побродив около закрытой насовсем бани, в зиму чуть не замёрзнув без дров, Антонина и привезла откуда-то мужика.

* * *

Выйдя на прямую, до кладбища, дорогу, в которую из всех переулков деревни впадали ручейки-тропинки, Василий сбавил шаг и ещё раз ощупал свою сумку. Убедившись, что всё на месте, объяснил Лёльке:

– Время – пятый час, основной народ должен уже пройти. А кто ещё остался, так Бог с ним – ничего страшного. Начнём с ближнего угла кладбища и пока дойдём до нашей бабки, уже нормально наберём в помин душ усопших… Ты только не наглей, а то опять всё лучшее поглотаешь: и колбасу, где и мясцо какое…

В общем, шёл старый Василий на кладбище помянуть Антонину и попутно насобирать еды, какую кладёт на могилы родня покойных. А для вина, налитого в рюмки на каждой второй могиле, у него полуторалитровая пластиковая бутылка из-под воды…

Идёт он, совершенно уверенный в правильности поступка и в совершенной его законности.

– А кому это оставляют? Испокон веку – людям свободным, бездомным на помин. Или просто, кто голодный… И, если здраво рассудить, хозяева радуются, наверно, что какие-то люди перекусят и горьким помянут сродственников их почивших, я так уверен! – из года в год повторял он Лёльке, которая была с ним согласна…