Малыш от генерального

Она больше не мучила свою сумочку. Руки, как у прилежной ученицы, легли на колени. Напряженные пальцы напомнили неестественно прямые ладони манекена.

– И все равно, – подошел к кровати. – Как самочувствие?

Осторожно присел рядом на матрас. Насильно, ломая свои и чужие преграды, притянул упрямую девчонку к боку.

– Не нужно!

Она вздрогнула всем телом. Попыталась отпрянуть.

Дергаться перестала лишь тогда, когда я усадил к себе на колени и, как рукавами смирительной рубашки, крепко обхватил руками.

– Тише. Тише. – Насильно прижал ее голову к груди.

– Но ты ведь все знаешь!

Она последний раз попыталась вырваться. А потом словно резко поменяла полярность – прилипла сама. Вжалась, будто хотела срастись со мной в одно целое. Даже не ожидал от нее такой силы.

– Отвезешь меня домой? – это была просьба уже не Аглаи Калининой, а моей мышки.

– Если доктор разрешит, – я погладил ее по голове. Перебрал между пальцами блестящие локоны. – А не разрешит, украду. Наймем тебе врачей и устроим лазарет на дому.

– Спасибо… На дому – это хорошо.

– Знал, что тебе понравится.

– Да… Но вначале нужно будет заехать к тебе и забрать мой чемодан.

Она произнесла это спокойно, четко, с той же интонацией, какой просила, чтобы забрал домой. Холодом насквозь пробрало от этой ее готовности исчезнуть со всех радаров.

Совершенно непостижимая женщина. Радовала и била наповал одной фразой. Обесценивала так легко, будто жить иначе не умела.

– А если не собирать чемодан? – Я заставил ее посмотреть мне в глаза. – Так сильно хочешь от меня удрать? Уже разонравился?

– Я сама тебе скоро разонравлюсь. Через три-четыре месяца раздуюсь как шарик, и ты больше не захочешь заниматься со мной сексом.

– Но ведь три-четыре месяца – это столько удовольствия! Хочешь нас его лишить?

Не удержавшись, я ущипнул свою глупую мышку за сладкую ягодицу. Слабая замена хорошей порке, но вряд ли доктор одобрил бы более грубые методы.

– Я не представляю, как потом буду собирать чемодан.

Она улыбнулась, но глаза предательски заблестели. Умная в безнесе и такая недогадливая в том, что на самом деле важно.

– А кто знает, что будет через три и тем более через четыре месяца? Тут иногда за день сколько происходит… Можно не пережить.

– Да, иногда случается, – прикрыв рот рукой, Аглая все же рассмеялась.

– Вот! – я щелкнул ее по веснушчатому носу и стер первую слезу. – А ты все о чемодане переживаешь. Туда его. Сюда. Как главного в доме. Идола.

– Теперь только о нем и можно переживать. – Хохот стал громче. Слезы полились рекой.

– Ну, можно еще обо мне. Немного.

Я показал пальцами сантиметр. Вопросительно взглянул на Аглаю и, почти сомкнув указательный и большой, показал снова – совсем чуть-чуть.

Спорить она не стала. Махнула на меня рукой и зарылась лицом в рубашку. Уже без стеснения. Как в свою. Щедро заливая слезами и щекоча дыханием кожу как раз в районе сердца.

Доверчивая такая. Родная.

На душе словно огромные двери распахнулись от этой ее новой капитуляции. Никакой секс не шел в сравнение с такой верой.

Плача и смеясь, на коленях сидела потрясающая женщина. От общего хохота затряслась кровать. За дверью Бадоев раненым медведем басил свое: «У вас там все в порядке?»

А я ни черта не понимал, что нас ждет впереди. Задыхался от кайфа. И точно знал – не хочу больше никого терять.

Глава 22 Тихое счастье

Аглая

Из больницы меня все же пришлось похищать. Ни о какой выписке через день после обморока доктор не хотел и слушать. Про мои хорошие анализы он словно забыл, а готовность Марата обеспечить настоящий стационарный уход на дому отмел как что-то из области фантастики.

Я уже почти смирилась, что на неделю или две застряну в больнице. Но после тихого часа Марат увел меня на прогулку во внутренний дворик и не вернул.

Вместо двери больницы ждала распахнутая дверь Мерседеса. Вместо сурового взгляда дежурной медсестры – широкая улыбка Бадоева. А вместо жесткой койки – удобная и мягкая кровать в квартире Марата.

Еще в больнице, залив слезами его рубашку, я пообещала себе, что больше не буду плакать. Но слезы так и напрашивались. Дурацкая женская натура – трястись, когда страшно, и плакать, когда хорошо, – была сильнее.

Знакомый диван, мягкий коврик, фикус у окна… Я ведь уже мысленно распрощалась с каждым из них. Выселила себя в свою квартиру и заперла воспоминания на замок.

Понимать, что ошиблась и никто никуда не переезжает, оказалось почти так же болезненно, как и прощаться. Это была особая форма боли – от радости. Никакие доводы разума или жизненный опыт не могли помочь в борьбе с сыростью.

К счастью, у Марата хватило мудрости сразу после приезда отпустить меня в душ, а потом – не спрашивать, как можно мыть голову целый час и куда делась упаковка салфеток.

Эта тихая спокойная домашняя суета была ценнее любых признаний.

На кухне шумел закипающий чайник. Марат, смеясь, рассказывал, что устал за эти два дня от Бадоева и он мне не замена. А я расчесывала влажные волосы и впервые не боялась, что тонкий шелковый халат вдруг подчеркнет округлившийся животик.