Малыш от бывшего

Легкие горели, каждый вдох причинял боль, внутренности скручивались в бараний рог, а тело лихорадило так, будто он по меньшей мере словно малярию подхватил, и та теперь развивалась в тяжелейшую форму. Столько лет он считал себя обманутым, столько лет лелеял собственную глупую обиду, столько лет верил в ложь, которую ему преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой. И кого теперь винить? О…он действительно бы хотел винить, если бы мог, вот только правда, словно концентрированная серная кислота, разъедала его изнутри.

Он тот, кто виновен в их с Аней разлуке. Он был тем, кто поверил в ложь, поверил в спектакль, поставленный для него, для единственного зрителя в большом театре абсурда. Ник так просто съел заготовленную для него наживку, так просто попался на крючок, что теперь, стоя у подъезда Ветровой, едва сдерживал подкатывающие к горлу рвотные порывы. Варшавского тошнило, от самого себя тошнило.

«Ты слабак».

Кажется, именно так она и сказала и была тысячу раз права, просто потому что он действительно оказался слаб, слишком слаб, чтобы подавить уязвленное самолюбие, ущемленную гордость, чтобы бороться за них. Он ведь просто сбежал, ничего не объяснив. Принял как данное ее измену, которой не было. И он верил, что не было. Сейчас как никогда верил, коря себя за то, какой он идиот.

Снова и снова Ник прокручивал в мыслях события пятилетней давности, события, которые разделили его жизнь на «до» и «после». Все, абсолютно все сейчас казалось таким до пошлости банальным, таким очевидным. Он увидел то, что должен был увидеть, то, что для него было разыграно. Ник вспоминал, как застал Ветрову за «изменой». Изменой, которой, черт возьми, не было.

И, быть может, он хотел бы себя оправдать, хотел бы хотя бы на секунду, на чертову долю секунды допустить, что Аня лгала, что, глядя ему в глаза, несколько минут назад лгала, но не мог. Потому что он видел этот взгляд — взгляд окончательно раздавленного человека, осознавшего наконец, что его предали абсолютно все. И самое главное, ее предал он — Ник. Тот, кто в любви клялся, тот, кто обещал быть рядом несмотря ни на что, предал ее, когда, оставив ключи на старом комоде, покинул квартиру Ветровой и даже не оглянулся. Он даже представить сейчас не мог, что чувствовала тогда Аня, что она, черт возьми, чувствовала, когда поняла, что он ушел, что бросил ее, ничего не объяснив. А потом женился, и она наверняка была в числе первых, кто об этом узнал.

Он даже не интересовался ее жизнью, так просто вычеркнув из своей. Словно не было ничего. И только ночами иногда ему снилась ее улыбка, и он просыпался в поту от звука ее голоса, звенящего в ушах.

Варшавский жил и в целом жил вполне себе сносной жизнью и плевать, что дыра в груди кровоточила, он жил. Изо дня в день встречался с людьми, улыбался, строил бизнес и будущее. Потакал прихотям избалованной жены и строил из себя счастливого главу семьи, улыбаясь на камеры так правдоподобно, как только мог, выдавливая из себя такую приторно-сладкую улыбку, на какую только был способен.

Он и сам не понимал, зачем держался за этот спектакль под названием «счастливая чета Варшавских», наверное, так было проще, а он тогда не искал сложных путей.

Так что Аня была права. Каждое ее слово сейчас больно резало по сердцу, словно кто-то взял самый острый нож, раскалил его до и с особым, садистским удовольствием, всадил Нику в грудную клетку, туда, где находилось сердце.

Пока он подпитывал свою обиду, словно мальчишка, она растила их сына, она воспитывала его одна, думая, что Варшавский просто ее бросил и женился на женщине своего круга. А ведь это был ей самый большой страх, и она не раз Нику об этом говорила. А он что? Он уверял ее, что никогда не променяет свою любимую девочку на избалованных, гламурных особей женского пола. И променял.

Солгал получается. И теперь оправдывать себя было настолько противно, что хотелось сдохнуть, на этом самом месте. А перед глазами так и стоял полный боли и разочарования взгляд Ани. И ему было бы в сотню раз легче, будь там ненависть, обвинение, обида, жажда ударить больнее, но это всего не было, а разочарование было и такое, что Нику на стену лезть хотелось.

А ведь она подпустила его к сыну, несмотря на его предательство, несмотря на то, что он ушел, ничего не сказав, а теперь, спустя пять долгих, мучительных, лет, свалился словно снег на голову и разрушил ее размеренную жизнь, разгромил все к чертям собачьим, словно слон, случайно забредший в маленькую посудную лавку. И он снова все испортил, снова, своими же руками разрушил то, что обрел. Бульдозером прокатился по руинам их с Аней отношений, их, когда-то такой необыкновенной любви, от которой он так просто отказался.

Он ненавидел себя, так люто, как никого в своей жизни не ненавидел. Варшавского просто разъедало чувство отвращения к самому себе, и сложно было представить, что, мать его, он должен сделать, чтобы заслужить, если не прощения, то хотя бы снисхождения.