Малыш

В эту минуту режиссер сказал ему:

– Ну, будь же внимателен, Сиб!

– Да, господин.

– Помни же… ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!

– Хорошо, господин.

– Ты протянешь руку…

– Да, господин… вот так?

И он показал сжатую в кулачок руку.

– Да нет же, дурак!.. Ты должен идти с открытой рукой, ведь ты просишь милостыню…

– Да, господин.

– И не произноси ни слова… ни одного!

– Да, господин.

Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул мальчика на сцену.

Итак, Малыш делал свои первые шаги в актерской карьере. Боже, как у него колотилось сердце!

Со всех концов зала послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к нищенскому обличью и лохмотья нисколько не стесняли его.

Зрители встретили его аплодисментами, что окончательно смутило ребенка.

И тут герцогиня встает, смотрит на него, отшатывается назад и наконец распахивает объятия. Из ее груди вылетает душераздирающий крик:

– Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб… это мой ребенок!

И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:

– Мой ребенок… это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!

Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он все же не выдерживает.

– Я ваш ребенок? – спрашивает он.

– Молчи! – говорит тихонько мисс Уэстон. Затем продолжает громко: – Небо отняло его у меня в наказание и вот сегодня возвращает!

Со всех концов зала послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб нерешительно приближался к даме в трауре.

Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда прежде Малыша так не ласкали, никогда не прижимали так к трепещущему сердцу! Никогда еще он не ощущал столь сильной материнской любви!

Герцогиня, якобы услышав что-то, вдруг вскакивает.

– Сиб, – кричит она – ты меня никогда больше не покинешь!..

– Нет, мисс Анна!

– Да замолчи же! – говорит она уже не так тихо, рискуя быть услышанной в зале.

В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин. Один из них – муж герцогини, другой – судебный следователь.

– Возьмите этого ребенка, – говорит муж следователю. – Он принадлежит мне!

– Нет, это не ваш сын! – отвечает герцогиня, притянув Сиба к себе.

– Вы не мой папа! – восклицает мальчик.

Пальцы мисс Уэстон так сильно сжимают ему руку, что он вскрикивает. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня – это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего детеныша!

Да и сам львенок, принимающий все происходящее за правду, начинает давать отпор и, вырвавшись из рук схватившего его герцога, бежит к герцогине.

– Ах, мисс Анна, – говорит он, – зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!..

– Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! – зло шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь замирают, совсем сбитые с толку.

– Да, да, – продолжает тем временем Сиб, – вы моя мама… Я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!

Зрители начинают догадываться, что этого в пьесе не было. Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем уместнее было бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!

Мисс Анна Уэстон почувствовала всю нелепость своего положения. Из-за кулис до нее уж доносились насмешки ее «добрых подруг»… Растерянная, измученная переживаниями, она почувствовала страшный прилив злобы. Виной всему был этот дурачок!.. О, в эту минуту она была готова разорвать его на части! Но тут силы ее покинули, и герцогиня Кендальская упала без чувств в тот момент, когда занавес опускался под безумный хохот зрителей…

В ту же ночь мисс Анна Уэстон покинула город в сопровождении верной Элизы Корбетт. Она отказывалась от всех дальнейших выступлений, назначенных на той неделе, и выплачивала театру неустойку. Никогда больше она не появится на лимерикской сцене.

Что же касается Малыша, то он ее уже не волновал. Актриса отделалась от него, как от надоевшей вещи. Видимо, нет такой привязанности, которая бы уцелела, когда задето самолюбие.

Малыш остался один. Ничего не понимая, но чувствуя, что стал причиной большого несчастья, он ушел из театра, никем не замеченный. Всю ночь он пробродил по улицам Лимерика и наконец спрятался в глубине какого-то, как ему показалось, большого сада, с разбросанными тут и там маленькими домиками и каменными плитами с крестами наверху. Посреди этого сада возвышалось огромное здание, казавшееся непроницаемо черным с той стороны, которую не освещала луна.