Малыш

Вот какова внутренность одной из самых плохоньких хижин рендокской деревеньки: одна-единственная комната, запертая покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева — по дырке, пропускающей сквозь солому свет и воздух; на полу слой грязи; на стенах узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, подымающейся до кровли; в углах подстилки из соломы. Из мебели — сломанный табурет, изувеченный стол, покрытая плесенью скамейка, самопрялка со скрипящим колесом. Из посуды — кастрюля, сковорода, несколько тарелок, никогда не вымытых, а только обтертых, да несколько бутылок, в которые набирали воду, выпив заключавшийся в них виски. По стенам висели какие-то отрепья, потерявшие вид одежды, и грязное отвратительное белье мокло в кадке или сохло на прутьях за домом. А на столе, на самом виду — пучок розог, обломанных от частого употребления.

Это была нищета во всей своей наготе — нужда, гнездящаяся среди бедных кварталов Дублина или Лондона, в Клеркенуеле, в Сент-Жильсе, Мерилебоне, Уайтчепеле — ирландская нищета, самая ужасная. Воздух, правда, не заражен в этих Донегальских ущельях; в них легко дышится благодаря живительной атмосфере гор; легкие не отравляются миазмами и зловонными испарениями больших городов.

Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался Харде, а соломенная подстилка и розги — детям.

Хард! Да, так называли ее: это означало «черствая», и она вполне заслужила свое имя. Это была отвратительнейшая мегера, от сорока до пятидесяти лет, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под рыжих бровей, с клыками вместо зубов, костлявыми, похожими больше на лапы руками в пальцами-когтями, распространяющая вокруг себя спиртной запах. Она была одета в грязную рубаху и изодранную юбку, с босыми ногами, покрытыми такой крепкой кожей, что даже острые камни не могли их исцарапать.

Этот драгун в юбке занимался пряжей льна — занятие, общепринятое в ирландских деревнях, а среди крестьянок Ольстера в особенности. Лен растет здесь довольно удовлетворительно и служит доходной статьей, конечно, ничтожной в сравнении с тем, что мог бы дать хороший урожай зерна.

Но, кроме этой работы, Хард исполняла и другие обязанности: она брала на воспитание маленьких детей, поручаемых ей «baby farming».

Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к этим матронам, торгующим материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Впрочем, сумма, получаемая за его содержание, так ничтожна, что не приносит ни малейшей выгоды. Поэтому, попадая в руки бессердечной женщинычто по большей части и бывает, — ребенок погибает от дурного ухода и недостатка пищи. И сколько проливается таких детских, никем не видимых слез!.. Так было по крайней мере до 1889 года, когда был издан закон о защите детей. Благодаря строгому надзору за женщинами, бравшими детей на воспитание, смертность малышей значительно уменьшилась.

Но в описываемое нами время такого строгого надзора почти не существовало. В хижине Хард нечего было опасаться посещения надзирателя или доноса на нее соседок, таких же очерствелых, как и она сама.

Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей — двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.

Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом — учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.

Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси — уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.

Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.