Малый апокриф (сборник)

Тут же, между прочим, крутился и Леня Куриц. Суетливый, хохочущий, сыплющий градом острот, непрерывно рассказывающий свежие политические анекдоты; наливающий кофе, заваривающий женщинам чай. В общем, он был при деле — выкачивая информацию. У него в нашей нудной Комиссии была какая-то странная роль. Нечто вроде неофициального представителя прессы. По словесной договоренности, на птичьих правах. Иногда его вдруг приглашали и сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда он являлся сам. Отрабатывая право присутствовать незначительными услугами. Но — без подобострастия, не переступая последнюю грань, за которой уже начинается явственная торговля. Он, наверное, потому и прижился в Комиссии, что не переступал за грань. Но сегодня ночным обостренным прозрением я видел, что он встревожен. То и дело, споткнувшись на полуслове, он вдруг замирал. И глядел мимо слушателей в какую-то дальнюю точку. Сигарета дымилась меж пальцев, повисших у рта — догорая до фильтра, обламывая длинный пепел. Это было так необычно, что Леля Морошина сказала ему: Что-то, Леник, ты нынче — того, ты какой-то рассеянный. Ты, наверное, Леник, немножечко заболел? — А очнувшийся Куриц вдруг улыбнулся ей тихой сиротской улыбкой. Честно говоря, увидев эту улыбку, я несколько остолбенел. Потому что она ну никак не вязалась с привычным мне Курицом. Я бы даже сказал, что это вдруг — проступила судьба. Но о страшной судьбе Лени Курица я тогда еще не догадывался. Я лишь с некоторой тревогой заметил, что он посматривает на меня. И боялся, что он неожиданно ляпнет — что-нибудь этакое. Ведь «явление», как таковое, захватывало мой район. Правда, самую периферию, но я все равно проходил как свидетель. Как участник, и должен был быть занесен в служебный реестр. Все свидетели и участники обязательно регистрируются. Но как раз регистрироваться я никакого желания не имел. Регистрация означала — пустые изматывающие допросы. Пробы крови, анализы, психиатрический тест. И потом очень долго еще остаешься на подозрении. Будто ставят на каждом участнике выжженное клеймо. Кстати, именно поэтому многие свидетели — уклоняются. Уклоняются, прячутся, делают вид, что они — ни при чем. Разумеется. Никому ведь не хочется выглядеть неполноценным. В общем, я опасался, что Куриц — заложит меня. Но, по-видимому, у него были какие-то другие соображения. Он — молчал. А когда я направился в библиотеку, то он вызвался меня подвезти. И при этом таким неестественным тоном, что я не смог отказаться.

Я, наверное, никогда не забуду эти страшные томительные часы. Уже с ночи — распаривало и невыносимо палило, ртуть в наружных термометрах доходила до тридцати, удушающие испарения поднимались из узких каналов, отстоявшаяся вода в них действительно — зацвела, мутный жар исходил от асфальта, стекла и камня, опустили листву до земли погибающие тополя, воздух был одуряющ и влажен — до полного изнеможения, нездоровое марево окутывало этажи, даже солнце к полудню вдруг стало — коричневого оттенка, и трехслойные появившиеся с утра облака прикрывали его, спускаясь все ниже и ниже над городом — перемешиваясь с испарениями и рождая белесую пелену: очертания улиц терялись в ней, как в тумане.

Я отчетливо помню, что почти всю дорогу Куриц молчал. Я тогда поначалу не обратил на это внимания. У него был «четыреста первый», притертый и крепкий «Москвич», и он вел его — резко и яростно, проскакивая перекрестки. Будто все свое раздражение вымещая на этом стареньком «Москвиче». Вероятно, тогда уже он догадывался, что именно происходит, и метался и мучился в поисках выхода из тупика, но возникшее у него озарение было настолько неправдоподобно, что он просто не мог поделиться им даже со мной, только бился, как бабочка о стекло, постепенно ослабевая и не в силах рассеять тот мрак, который надвигался на нас.

Потому, вероятно, и был он сегодня удручающе немногословен. Лишь когда мы свернули с горячей, придавленной к дну, оловянной Невы и подъехали к пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно затормозив и привалившись всем телом к рулю, сказал:

— Ты интересовался, кто же вас продает — так вот я выяснил. Понимаешь, я выяснил, кто вас действительно продает. Продает вас не кто-нибудь, а Леля Морошина. Да, красивая Леля, имейте это в виду. Я к тому говорю, что вы слишком ей доверяете…

Я уже вылезал из машины, но — так и сел. Потому что известие было воистину ошеломляющее.

Я, по-моему, даже не осознал его до конца.

— Леля?.. Леля Морошина?!.. Ни за что не поверю!..

Тогда Куриц, по-прежнему привалившись к рулю и по-прежнему глядя на серо-коричневый пыльный булыжник, по-собачьи вздохнул и спросил, не поворачивая головы:

— Слушай, Волков, я когда-нибудь — тебя обманывал?..

По фамилии он называл меня только, если был необычайно зол.

— Нет, — ответил я, чувствуя, как обрывается сердце.

— А ты помнишь какой-нибудь случай, чтоб я — поторопился сказать? Чтобы я ошибался, чтоб дал тебе неверные сведения?

Он был прав. Мне нечего было ему возразить. Я спросил его только:

— Откуда тебе известно?