Мальвиль

Прошло еще несколько секунд, потом я увидел, как из-за стены появился человек — в бинокль он мне показался гигантом, — он держал лук обеими руками над головой, как я ему приказал. Я отложил бинокль в сторону и схватил карабин.

— Тома!

— Да!

— Когда он будет здесь, укройся за бойницей и не зевай. Не спускай глаз со стены.

— Понял.

С каждой минутой фигура человека все вырастала. Шел он очень быстро, почти бежал. К моему великому удивлению, он оказался совсем молодым парнем с рыжевато-белокурыми волосами. Небритый. Дойдя до нашей стенки, он остановился.

Я сказал:

— Перебрасывай к нам лук и давай перелезай через стену, потом сцепи руки на затылке и встань на колени. Помни, что у меня в обойме восемь пуль.

Он выполнил все неукоснительно. Это был высокий, крепкого сложения парень в выгоревших джинсах, клетчатой залатанной рубахе и в старой коричневой куртке, треснувшей по швам на плече. Он был бледен и не поднимал глаз.

— А ну, смотри мне в лицо.

Он поднял веки, и меня поразило выражение его глаз. Такого уж я никак не ожидал. В его взгляде не было ни хитрости, ни жестокости. Напротив. На меня смотрели совсем мальчишечьи глаза, карие с золотистыми искрами, которые удивительно шли к его круглому лицу с мягким носом и крупным пухлогубым ртом. Все в нем было простодушно, все естественно. Я велел ему смотреть на меня: он посмотрел. Со стыдом, со страхом, будто ребенок, знающий, что сейчас его ждет взбучка. Я сел метрах в двух от парня, наставив на него дуло карабина. И спросил, не повышая голоса:

— Ты один?

— Да.

Ответ прозвучал как-то слишком поспешно.

— Слушай меня хорошенько. Я повторяю: ты один?

— Да. (В голосе едва уловимое колебание.)

Неожиданно я заговорил о другом:

— Сколько стрел у тебя осталось?

— Там?

— Да.

Он задумался.

— С десяток будет, — сказал он не слишком уверенно и добавил: — А может, меньше.

Странный стрелок: даже не удосужился подсчитать свои боеприпасы. Я сказал:

— Будем считать, что десять.

— Десять... да, должно быть, десять.

Я посмотрел на него и вдруг напористо, грубым тоном спросил:

— Тогда почему же, если у тебя осталось еще целых десять стрел, ты решил сдаться?

Он покраснел, раскрыл было рот, глаза его забегали, он как будто потерял дар речи. Такого вопроса он никак не ожидал. Я застал его врасплох. Парень окончательно растерялся, не в силах придумать что-либо в ответ, да и вообще вымолвить хоть слово. Я грубо прикрикнул:

— Повернись ко мне спиной и положи руки на затылок.

Он тяжело повернулся на коленях.

— Сядь на корточки.

Повиновался.

— Теперь слушай. Я сейчас задам тебе вопрос. Всего один. Если соврешь, я тут же продырявлю тебе башку.

Я приставил дуло карабина к его затылку!

— Усек?

— Да, — ответил он еле слышно.

Я чувствовал, как он весь трясется под напором моего карабина.

— Теперь слушай. Повторять вопрос дважды я не стану. Наврешь — тут же стреляю. — Затем, помолчав секунду, так же быстро и резко спросил: — Кто еще был за стеной?

Почти невнятно парень ответил:

— Отец.

— Еще кто?

— Больше никого.

Я с силой нажал дулом ему на затылок.

— Кто еще?

Он ответил без колебания:

— Больше никого.

На этот раз он не лгал, я был уверен.

— У отца есть лук?

— Нет. Только ружье.

Я видел, как Тома повернулся в нашу сторону с ошеломленным видом. Я махнул ему, чтобы он продолжал наблюдение, а сам, изумленный не меньше его, переспросил:

— Ружье?

— Да. Двуствольное охотничье ружье.

— Значит, у твоего отца — ружье, а лук твой?

— Нет, у меня нет ничего.

— Почему?

— Отец мне не разрешает дотрагиваться до своего ружья.

— А до лука?

— И до лука тоже.

— Почему?

— Не доверяет мне.

Миленькие семейные отношения.

Я, кажется, начинаю понемногу понимать, что представляют собой «троглодиты».

— Это отец велел тебе сдаться?

— Да.

— И сказать, что ты тут один?

— Да.

Понятно, считая войну оконченной, мы бы доверчиво встали и, уже ничего не опасаясь, отправились за своей Амарантой и угодили бы в самую пасть к папаше, который поджидал нас за стеною со своей двустволкой. По выстрелу на каждого.

Я стиснул зубы и жестко произнес:

— Снимай ремень с брюк.

Он повиновался и тут же — я ничего еще не успел сказать — снова сцепил на макушке пальцы. Его покорность вызывала у меня даже жалость: несмотря на свой рост и могучие плечи, передо мной был, в сущности, мальчишка. Мальчишка, запуганный отцом, а теперь трепещущий от страха передо мной. Я велел ему сложить руки за спиной и связал их его собственным ремнем. Уже проделав эту операцию, я вспомнил, что у меня в кармане лежит веревка, пригодилась и она: веревкой я связал парню ноги. Затем, сорвав с лука носовой платок, я заткнул ему рот. Я проделал все это достаточно проворно и решительно, однако испытывая при этом чувство некой раздвоенности, будто смотрел на свои действия со стороны, как на актера в фильме. Я опустился на колени рядом с Тома.

— Слышал?

— Да.

Он повернулся ко мне, лицо его казалось бледней обычного. И тихо, с каким-то особым оттенком в голосе, что у него могло сойти даже за волнение, проговорил:

— Спасибо.

— За что?

— За то, что ты заставил меня только что лечь.