Мальвиль

— Я сразу узнал его по описанию Эрве. И по походке тоже. Он думал, что кругом никого нет, и даже не старался семенить по-женски.

Тома замолчал и проглотил слюну.

— И что же?

— Я дал ему пройти, потом встал, прижался вот к этому стволу и окликнул: «Бебель», — совсем негромко окликнул. Но он обернулся, будто его собака за ногу тяпнула, узелок к животу прижал и запустил туда правую руку. Я приказал: «Руки за голову, Бебель». А он как метнет в меня нож.

— Ты увернулся?

— Сам не знаю. Может, увернулся, а может, Бебеля дерево отвлекло. По привычке. Наверняка он учился метать нож в дерево. В общем, нож вошел в ствол, а еще несколько сантиметров — и сидел бы он у меня в груди. Тут я и выстрелил. Вот нож — значит, мне это не привиделось.

Я прикинул нож на вес и носком ноги задрал юбку Бебеля до самых трусов. Потом наклонился и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его лицо. Смазливый, тонкие, правильные черты в рамке длинных светлых волос. По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь наконец все твои проблемы решены. Их за тебя решила смерть. Мы так и похороним тебя в женской одежде.

— Как видно, Вильмен хотел сыграть с нами ту же штуку, что с Ла-Роком, — сказал Тома.

Я покачал головой.

— Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь.

Но все же лучше было не мешкать. Придется Бебелю подождать с похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.

Все собрались в кухне въездной башни и сгрудились вокруг стола в ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка. Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два — мы отдали их Мьетте и Кати.

Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.

Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати — просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство — оказывается, это не так-то легко.

Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром.

Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.

Когда ужин подошел к концу, я сказал:

— Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.

Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.

— Послушай, — сказал он тихо, — я хотел бы сначала исповедаться.

— Теперь?

— Ну да.

Я всплеснул руками.

— Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.

— Еще один прибавился, — сказал Пейсу. — И тяжелый.

Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.

— Тяжелый? — переспросил я.

— Как тебе сказать, — ответил Пейсу. — Довольно-таки.

И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в сторону Родилки.

— Кати?

— Да.

— В мыслях?

— Ну да, — вздохнул Пейсу.

Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая, мягкая.

— Она к тебе ластится?

— Да.

— И целует?

— Часто.

— А как целует?

— Как надо, — ответил Пейсу.

— Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?

— Откуда ты знаешь? — изумился Пейсу.

— И прижимается к тебе?

— Какое там прижимается, — сказал Пейсу. — Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.

В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.

— Имей в виду, ты у нее не один, — сказал я.

— Как, — удивился Пейсу. — И ты тоже?

— И я тоже.

Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльбертизма.

— Но со мной дело обстоит куда хуже, — продолжал я.

— Куда хуже! — как эхо повторил Пейсу.

Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.

— Вот видишь, — сказал я ему, — ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.

— Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, — заметил Пейсу.

— Это неважно, — живо возразил я. — Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.

Молчание.

— Я тебя не сужу, — сказал Пейсу. — На твоем месте я поступил бы также.

— Ну вот, — сказал я. — Ты покаялся. И я тоже.