Маленькая жизнь

Но, конечно, это все взаправду.

— Джуд, — повторяет он, — откуда у тебя ожог на руке?

Но Джуд все смотрит на него, не раскрывая рта, и он спрашивает снова и снова. И наконец:

— Джуд! — кричит он, и собственная ярость его ошеломляет, а Джуд дергается, сжимается. — Джуд! Говори! Говори сейчас же!

И тогда Джуд говорит что-то, так тихо, что ничего не слышно.

— Громче! — кричит он. — Я тебя не слышу!

— Я себя обжег, — наконец еле слышно произносит Джуд.

— Как? — разъяренно спрашивает он, и снова Джуд отвечает так тихо, что он почти ничего не слышит, но отдельные слова все-таки различить удается: оливковое масло — спичка — огонь.

— Почему? — в отчаянии воет он. — Почему ты это делаешь, Джуд?

Он так зол — на себя, на Джуда, что впервые за все то время, что они знакомы, ему хочется его ударить, и он представляет, как его кулак врезается в нос Джуда, в его щеку. Он хочет видеть, как сминается его лицо, хочет сам его смять.

— Чтобы не резать себя, — тихонько говорит Джуд, и от этого в нем все снова вскипает.

— Так, значит, я во всем виноват? — спрашивает он. — Ты это делаешь, чтобы меня наказать?

— Нет, — умоляет его Джуд, — нет, Виллем, нет… я просто…

Но он его обрывает:

— Почему ты так и не рассказал мне, кто такой брат Лука? — слышит он свой голос.

Он видит, как Джуд вздрагивает.

— Что? — спрашивает он.

— Ты обещал, что скажешь, — говорит он. — Помнишь? Обещал сделать подарок на день рождения. — Последние слова выходят куда саркастичнее, чем он хотел. — Скажи, — говорит он. — Скажи прямо сейчас.

— Не могу, Виллем, — говорит Джуд. — Пожалуйста. Пожалуйста.

Он видит, как мучается Джуд, но все равно настаивает.

— У тебя было четыре года, чтобы придумать, как мне об этом рассказать, — говорит он, и когда Джуд пытается вставить ключ в зажигание, он выхватывает ключ. — Мне кажется, отсрочка была порядочной. Говори сейчас же. — Джуд никак на это не реагирует, и тогда он снова кричит на него: — Говори!

— Это был один из братьев в монастыре, — шепчет Джуд.

— И?.. — кричит он.

Какой же я тупой, думает он. Я такой, такой, такой тупой. Такой наивный. И одновременно: он меня боится. Я кричу на человека, которого люблю, и он меня боится. Вдруг он вспоминает, как много лет назад орал на Энди: «Ты просто бесишься, потому что он твой пациент, а ты сам ни хера ему помочь не можешь, вот и валишь все на меня!» О господи, думает он. Господи. Почему же я так себя веду?

— И я сбежал с ним, — говорит Джуд, и голос у него такой тихий, что Виллему приходится склониться к нему, чтобы что-то расслышать.

— И?.. — говорит он, но видит, что Джуд вот-вот расплачется, и вдруг умолкает, отодвигается от него — он вымотан, его от самого себя тошнит, и к тому же внезапно его охватывает страх: а что, если следующий его вопрос и станет тем вопросом, который пробьет ворота, и все, что он всегда хотел знать о Джуде, все, с чем он никогда не хотел сталкиваться, наконец хлынет наружу?

Так они сидят очень долго, и машина полнится их судорожными вздохами. Он чувствует, как у него немеют кончики пальцев.

— Поехали, — наконец говорит он.

— Куда? — спрашивает Джуд, и Виллем взглядывает на него.

— До Бостона всего час остался, — говорит он. — И они нас ждут.

И Джуд кивает, вытирает лицо платком, берет у него ключи, и они медленно выруливают с заправки.

Пока они едут по шоссе, он вдруг ясно представляет себе, что это такое — поджечь себя. Он вспоминает, как бойскаутом разводил костры, шалашик из веточек, который нужно было соорудить над скомканной газетой, как от переливов пламени подрагивал воздух, какими до ужаса красивыми были эти переливы. И потом он представляет, как Джуд делает это с собственной кожей, как эта рыжина разъедает его плоть, и его начинает тошнить.

— Останови, — задыхаясь говорит он Джуду, и Джуд, взвизгнув тормозами, съезжает с дороги, и он высовывается из машины, и его тошнит до тех пор, пока ему больше нечем блевать.

— Виллем, — говорит Джуд, и от одного звука его голоса он приходит и в ярость, и в отчаяние разом.