Маленькая девочка из «Метрополя»

Кроме того, я научилась играть в пинг-понг соло, в одиночку — как в теннис со стенкой. Пока что я не нашла общего языка с иностранными специалистами, а приглашать кого-нибудь поиграть так же неловко, как приглашать на танец.

Жил да был совсем один
Господин Сковородин
Он разгуливал один
Этот самый господин
И в пинг-понг играл один
Господин Сковородин
Счет бывал один-один
Между Сково и Родин

Английский язык у меня разве что письменный, в смысле не устный, и то писать я не берусь, а только читать. Так что с общением на этом языке было плохо. А на французском в нашем лагере интеллектуалов говорило только двое — бельгиец и одна немка. Но говорить с кем-то — это означает начать разговор, то есть пристать к человеку. Тоже не получалось. Итальянцев не было категорически. Позже, слава Езусу, нашелся один католик-поляк, хороший писатель и неслабый матершинник. Но тоже, хоть он был и рад поговорить по-польски, живучи вдали от родины уже десяток лет, однако поди ж ты затей этот разговор! Мы долго только здоровались.

Что оставалось бедному писателю, который гулял налево, т. е. не хотел возвращаться к недописанным книгам?

Во-первых, я обследовала местность и обнаружила в отдалении огромный дом, где размещалось по крайней мере шесть просторных художественных ателье. Там работал один кубинец и пять немок. В нашей общаге было еще три ателье, там угнездились еще три художницы-немки. Одна из них не говорила даже по-английски (на котором я худо-бедно могла объясниться). И я прежде всего отправилась к ней.

То есть каждый художник на самом деле жаждет поговорить о себе. О своих планах, об особенностях своей манеры рисования. О том как складывалась карьера и о том, что никто не хочет покупать!

Но с Лизбет у нас дело никак не склеилось. Мы не нашли общего языка. По-немецки я знаю какие-то бесполезные слова типа «варум», уже упоминавшегося «цурюк» и «кляйне нахт-мюзик» (почему, обратно и маленькая ночная серенада), а также «вас ист дас», что это такое. Слово «извините» (иншульдиген) я разучивала дня три.

С таким словарным запасом я и постучала к фрау Лизбет.

— Халлё! — сказала я.

Она откликнулась бурной приветливой фразой.

Ни варум, ни цурюк я употребить не имела права. А также не годился репертуар из военных фильмов типа «хенде хох» и «ахтунг минен» (внимание, мины).

— Гутен таг! — я вспомнила, как можно поздороваться. И тут же из тьмы времен выступило немецкое стихотворение, которое я по ошибке выучила в третьем классе, попав в немецкую группу в школе при туберкулезном санатории. Но я там была всего два урока. Очень быстро меня перевели во французскую группу. В немецком стихотворении была фраза «Аллеc аллеc турнен вир», все мы физкультурники.

— Аллес! — воскликнула я. — Аллес гут!

То есть «все хорошо», мол.

И обвела стены рукой. На стенах были развешаны большие листы изумительной белой бумаги ручной работы. Уж я-то, акварелистка, знала цену такой бумаге.

Долго не могла я вспомнить слово «великолепный». А ведь знала же! В голове крутилось слово «цугундер», явно немецкое, но что оно значило?

— Оо, данке шён! — закивала художница. Спасибо типа.

— Дас ист гут аллеc! — продолжала я свои малограмотные речи.

Если честно говорить, мне действительно понравились ее работы. Так малюют, получив бумажку и карандаши, дети в возрасте лет трех. И надо быть несомненно талантливым человеком, чтобы рисовать таким способом сейчас, в возрасте шестидесяти! Чтобы обрести эту неслыханную простоту. Чтобы маракать цветными карандашами какие-то кривульки, слегка похожие на человеческие фигуры, и потом, поплевавши на указательный, слегка растушевать некоторые из этих косопырок до пятен. Красиво чрезвычайно! Ново, свежо, оригинально и очень выразительно на прекрасной, оч. дорогой белой бумаге ручной работы. Такую работу в рамку, да под хорошее плотное паспарту, да за стекло и повесить над диваном, и ни один черт не усомнится. Тем более если скажешь: «Это известная немецкая художница из Брюккена… Международные выставки… Семь тысяч за работу…» А сама вещь (ВЕЩЬ) никакой агрессии не несет, не требует ничего, тихо висит и висит, и на ней издали ничего не разберешь, а уж вблизи тем более. Но она несет нечто, какое-то послание, некую мысль автора — иначе зачем бы Лизбет портить карандашами такое количество дорогой бумаги! Но не надо эту мысль разгадывать. Пусть все будет укрыто тайной искусства.

Впоследствии другая художница, Ханна, ткнула рукой в альбом своего шестилетнего сына и сказала, что это есть «беттер ден Лизбетс воркс», лучше чем работы Лизбет.