Мальчуган

По случаю празднования Дня победы занятий в школах не было. Сообщили, что на городском плацу будет происходить торжественная церемония и вся школа, во главе с «Барсуком», должна там присутствовать. Я, как преподаватель, тоже пошел вместе со всеми. Когда мы вышли в город, все кругом пестрело национальными флагами 46. Учащихся было много, человек восемьсот; учитель гимнастики построил их рядами, класс за классом; в небольших интервалах между классами шли по одному, по два учителя для надзора за порядком. Задумано это было очень хорошо, но на деле ничего не получилось. Ученики ведь дети, да еще сорванцы такие, – они, например, считают, что подчиняться дисциплине – значит позорить честь школьника. Какое же могло иметь значение – сколько тут идет учителей?

Без всякого приказа, они сами то запевали военные песни, то, бросив петь, вдруг принимались испускать торжествующие крики, хотя для этого не было никаких причин. Словом, все это выглядело так, как будто по улицам города шествовала процессия бродяг-ронинов 47. Если же они не пели и не издавали воинственных криков, то начинали громко галдеть. Казалось, можно бы идти спокойно, не разговаривая, но японцы, известное дело, всегда рады горланить, – поэтому, сколько бы замечаний ни делали школьникам, они их не слушали. Причем они не просто шли и болтали между собой, а отпускали крепкие словечки по адресу своих учителей. Словом, вели себя из рук вон скверно.

Я добился того, что ребята извинились за свои проделки во время моего дежурства, и я думал: «Ну, теперь все будет хорошо!» Но я глубоко ошибался. Их извинения отнюдь не были вызваны чистосердечным раскаянием, – это было сделано чисто формально, и то лишь потому, что директор велел. Как торговец кланяется, а сам не перестает плутовать, так и наши ученики – просили прощения, а сами вовсе и не думали бросать озорничать. Вдумаешься во все это и начинаешь понимать, что весь свет состоит из людей, подобных нашим школьникам. И если извинения и просьбы о прощении принимать за чистую монету и действительно прощать, то тебя, пожалуй, сочтут дураком за излишнюю чистосердечность. Раз извиняются только для виду, значит, и извинять нужно только для виду, – так-то лучше будет. А если хочешь, чтобы человек вправду раскаялся, значит, нужно бить его до тех пор, пока он в самом деле не начнет раскаиваться.

Я шел в интервале между двумя классами и все время слышал выкрики: «Тэмпура!», «Рисовые лепешки!» Но школьников было много – поди узнай, кто кричит! А допустим, и узнаешь, – они скажут, что «тэмпура» – это вовсе не обо мне, и «лепешки» – это тоже не про меня. «Просто у господина учителя нервы не в порядке, вот ему и мерещится!» – вот что они скажут.

Такие подлые души – порождение феодальной эпохи – в здешних краях встречаются сплошь да рядом, и сколько ты им ни вдалбливай, сколько ни объясняй, они все равно неисправимы. Поживет здесь год такой честный человек, как я, и сам, того и гляди, станет на них похож.

Нашли себе средство, чтобы поудобней вывернуться, – очернить меня! Разве это честная игра? Они – люди, а я что – не человек? Пусть школьники, пусть дети, но ростом-то они больше меня. И я сам буду виноват, если не отплачу им каким-нибудь наказанием. Однако, если при такой «расплате» я буду действовать простым, обычным способом, они в два счета побьют меня моим же оружием. Попробуй скажи такому: «Ты виноват!» Он тут же оправдается, у них уже давно лазейки заготовлены. Нагородят всяких небылиц, себя выставят паиньками, а потом начнут разбирать меня по косточкам. Нет, если я хочу с ними расквитаться, нужно сначала вытащить наружу все их грешки, иначе мне не удастся себя защитить, ломаного гроша не будет стоить моя защита.

Короче говоря, если они постараются, то смогут представить все это происшествие на ночном дежурстве как драку, которую я сам затеял. Очень невыгодное положение!

Когда к их поступкам относятся просто как к проделкам мальчишек-бездельников, они только еще хуже ведут себя. Словом, говоря по-ученому, они непригодны для общества.

Но тут уж ничего не поделаешь! И пока меня самого еще «не зацапали» (выражаясь их стилем), я должен отплатить им так, чтобы никто и подкопаться не смог. Однако поступить так – для эдокко не годится. Не годится? Но если над тобой будут издеваться целый год, то с этим считаться не станешь! Я тоже человек. Остается одно: непременно, и как можно скорее, вернуться в Токио и поселиться там вместе с Киё. Такая жизнь в провинции приводит к тому, что человек опускается. И лучше в Токио газеты разносить, чем дойти до нравственного падения.

Размышляя об этом, я неохотно шел вместе со всеми. Как вдруг впереди начался какой-то переполох. В то же время колонна разом остановилась. Странно что-то. Я вышел из строя и увидел, что на перекрестке улиц Отэмати и Якусимати образовалась пробка, передние теснили задних, задние нажимали на передних, и началась какая-то неразбериха.

– Что случилось? – окликнул я учителя гимнастики, который охрипшим голосом кричал: «Тише! Тише!»