Мальчишка в сбитом самолете

Мужики веревкой с грузом доставали добычу из воды, возбужденно-радостно приговаривая:

– Глянь, лысуха! Шилохвост! Кряковая! Фу, чирок попался. Вась! Гляди, какая богатая добыча! Всем соседям хватит мяса!

Но Васька, ссутулив плечи, смотрел на замолчавшее озеро; по воде плавали пух и перья, видна была кровь. На убитых уток он и не взглянул. Да и что на них, измочаленных дробью, глядеть!

На охоту мы больше не ходили, да нас и не приглашали. Уток, правда, Васька ел, но с еще большим удовольствием разносил добычу по соседям, их радость, казалось, заряжала его.

Щипать дичь было нелегко. «Тяжелое перо, – говорил папа. – Зато мясо вкусное». Мама сначала сердилась, что все ногти поломала, да и блохи какие-то утиные по рукам ползают. А потом смеялась: «Такую крякву нам бы в теплушку!»

Одну из ощипанных уток я обязательно относил Розе. Мама притворно хмурилась: а вот сама пусть попробует пощипать пальчиками! Но и щипала, и свежевала, и мне давала уже готовую тушку: сварить-то Роза и сама сможет! Роза и варила, и жарила, но самое главное – она внимательно и участливо выслушивала мои новости, от которых отмахивались другие. А новости были невеселые: мой тополь завял, все листья облетели, растет теперь в котелке какая-то трава. Выдернуть бы, да жалко. «А ты не выдирай», – сказала Роза.

Жизнь в нашем поселке постепенно налаживалась. Летом, как и говорил отец, появилось все самое необходимое: водопровод в дом провели, баню отремонтировали и даже уличный кирпичный туалет на десять персон воздвигли, с дверцами и известными всем двумя буквами. Правда, побеленные внутри стены взрослые парни изукрасили рисунками на весьма интимные темы, так что мы, мелюзга, рано познакомились с этой стороной жизни. Когда рисунки закрасили черным, все, что мы еще не поняли до конца, те же шпанистые хлопцы нам объяснили. Причем объясняли с кривой ухмылочкой, сплевывая, как будто им сами все это уже наскучило и было противно. Научили нас с Васькой и блатным частушкам, но мы, кое-какой опыт имея за плечами, пели их только за сараями.

Боря Шкарбан в нашей компании появлялся редко: теперь он работал на тракторе, подвозил в прицепе в магазин картошку и капусту, а заодно и нам иногда подкидывал пару кочанчиков за так, за бесплатно. Взамен дырявых ему выдали крепкие солдатские ботинки и нормальные брюки. При тракторе-то да в хороших ботинках он мог, как мы думали, спокойно ходить рядом с красивой Эммой, а то раньше тащился следом, несчастный, исподтишка грозя нам кулаком. Но девушке было не ухаживаний, она работала в местной библиотеке, куда мы с ребятами часто наведывались. Книг в библиотеке было немного, детские, с картинками, мы все пересмотрели, да и мамы их нам перечитали, а одолеть толстые тома силенок пока не хватало. Понравилось мне название – «Мертвые души», схватил с полки, думал: о, интересная штука, про мертвецов и призраков, – но Эмма вздохнула:

– Книга, конечно, замечательная, но ты поймешь и оценишь ее несколько позже.

«И когда же будет это “несколько”» – подгонял я, чудак, время. Подарили мне на какой-то праздник книжку детских стихов про бычка, который идет-качается. Стихи совсем уж малышовские, зато читались легко и запоминались влет, как блатные частушки. Однако я понимал, что на бычке далеко не уедешь, что пора бы уж одолевать что-то серьезное. Попытался втолковать это маме, но она пожимала плечами, говорила, чтобы я не спешил, что нечего сейчас голову забивать – вот пойду в школу, тогда и научусь всему: и читать, и писать, и философствовать. «Успеешь еще потрудиться на своем веку, нельзя бежать по лестнице слишком быстро – задохнешься», – такой была мамина позиция.

Однажды я рассказал о своих мыслях Эмме. Она задумалась и дала мне тонкую книжечку:

– Попробуй-ка это прочитать. Что будет непонятно, объясню. Этот писатель и «Мертвые души» сочинил, и в книжке этой много чего страшненького.

Название мне понравилось: «Вий» – сразу видно, что вещь особая, с волшебством связанная. А фамилия писателя так вообще изумила: Гоголь! Мама сбивала мне из яиц гоголь-моголь, помню, очень вкусно было. Папа про утку-гоголя говорил. Еще мама про Борю как-то сказала: «Ишь, гоголем ходит». Понятно же, что писатель с такой фамилией должен сочинить что-то необыкновенное. Сел я в нашем коридоре на подоконнике и начал читать, бормоча и потея, и даже не заметил, как Боря подошел. Он послушал мое «чтение», мягко отобрал книжку, уселся рядом и негромко стал сам читать, да так, будто со мной сам Гоголь разговаривал. Подошли мальчишки, и наши, и местные, все слушали затаив дыхание. А тут как раз Эмма шла из библиотеки, остановилась у стеночки и так на Борю смотрела, что я даже немного позавидовал.

С тех пор мы с Борей еще сильней подружились. Как-то, увидев меня с очередной книжкой в коридоре, он подсел и начал вдруг рассказывать о своей жизни, о маме Вале, которую так любит, что и передать невозможно, что до смерти боится только одного: помрет мать, с кем он останется? Мне до слез стало жалко его, и поспешил я его утешить:

– Борь, пошли к нам. У нас утка жареная.