Мальчишка в сбитом самолете

Роза грустно улыбнулась и скользнула на цыпочках за занавеску. Мама встала и пошла к ней. Они долго о чем-то шептались. Думка приятно пахла чем-то нежным, довоенным, навевая спокойный сон.

Так и жила с нами Роза, тихо как мышка. С утра куда-то уходила, вечером возвращалась на свою кровать. На вопросы мамы насчет чая поспешно отвечала: спасибо, сыта. Но потихоньку, не сразу, стала привыкать к нам, иной раз даже садилась пить чай с нами, но обязательно со своим хлебом. О себе ничего не рассказывала – больше меня расспрашивала, о жизни и вообще. Когда я вспомнил о немецком самолете, она побледнела и приложила ладони к щекам. Роза не походила на других женщин, которые все знают и всех учат, она умела слушать. Я поначалу никак ее не называл: на «тетю» она, молодая и худенькая, никак не тянула. Сказал однажды «Роза» и осекся. А она ласково посмотрела на нахала:

– Ну и правильно, Владислав, так и зови меня, мне приятно.

Зима на речке Тогузак

Зимы в этих местах холодные, ветреные, сараи перед домами заносит до крыши. Единственную дорогу – от дома невесть куда – так заметает, что водовоз не всегда мог добраться до реки на лошади. По колено в снегу он каждый день пешком пробирался к берегу, расчищал и пробивал застывшую прорубь. Если этого не делать, лед над прорубью стал бы каменным. Заводские ребята предлагали взрывать лед, но старик отказался: «Зачем рыба пугать, а?» Приходилось нашим женщинам брать санки, ставить на них ведра и самим топать к реке по узкой тропинке.

В один солнечный день я и Васька упросили матерей взять нас с собой «по воду», обещали даже санки с ведрами везти. Правда, через полчаса езды по такой «дороге» нас самих пришлось везти вместе с ведрами и ломом.

Речка оказалась узкой, заросшей по берегам кустами, под которыми и чернела прорубь. Наверное, там били ключи, мудро решили мы с Васькой. Моя мама и Фрося набрали ведра, поставили на санки и тут же обе осели в снег. На лицах – ужас. Оглянулись мы с Васькой и замерли: несколько волков отрезали нам дорогу домой. Волки казались скорее веселыми, чем злыми, только очень уж здоровыми. Их желтые пронзительные глаза с интересом оглядывали нас.

– Ну, чего уставились? Кыш отсюда, – прошептала тетя Фрося и погрозила ломом.

Волки отступили немного, и мамы наши изо всех сил потянули санки, расплескивая воду. Вот так и шли – нападать волки не нападали, но держались рядом и, как я навоображал, плотоядно облизывались.

Неожиданно впереди показалась лошадь водовоза. Старик сидел на громыхучей бочке и кричал что-то. Завидев его, волки нехотя отступили – потянулись трусцой к ближним заснеженным кустам.

– Он играет, скучно ему, – сказал старик, подъехав. – Вчера наша баба пугал. Ты не боись, он сытый, он барана скушал.

– Что ж не стреляете! – рассердилась Фрося, вытирая пот со лба. – Развели скотинку! Сейчас волк сытый, а завтра, когда голодный?

– Раньше стрелял, теперь охотник на войне – немца стреляет, – вздохнул водовоз. Посмотрел на Фросю, хмыкнул: – Не стой, пожалста, замерзнешь, красный женщина.

Не красная – багряная была Фрося, а мама белее снега. Какие были мы с Васькой, об этом я умолчу. Волки эти еще долго скалились в моих снах. Только Розе я по секрету рассказал, что едва не описался тогда от страха.

Больше мы «по воду» не просились. Дел и без этого было много. Каждый вечер, когда заключенных из соседнего барака вели с работы, мальчишки подбегали к колючей проволоке с вареной картошкой в котелках, с остатками супчика, кусками хлеба. Люди за проволокой, молодые и не очень, озираясь, подбегали к нам, подставляли консервные банки, котелки, миски. Надо было успеть высыпать, вылить им еду, пока охранники не заругались. Правда, как мне казалось, они ругались больше для порядка, а тот, пожилой, что сахар мне подарил, вообще делал вид, что его это не касается. А уж нам-то не было никакого дела до того, кто эти заключенные в ватниках и шапках, в военном и гражданском, – это были люди, и им очень хотелось есть.

Первой у проволоки всегда оказывалась Эмма, одетая в очень просторное пальто тети Гриппы, с картошкой в котелке. Высыпав ее в подставленную консервную банку, она не уходила – долго вглядывалась в худые лица. Однажды к ней подошел тот, пожилой охранник, тихо спросил:

– Своих ищешь? Как фамилия?

Эмма приложила котелок к груди:

– Фокины…

Охранник покачал головой:

– Фролов есть, Федоров, Фельдман, а Фокиных нету. Ну, не стой, не стой тут, иди от греха, милая. Бог даст, найдутся твои.

Иногда заключенные убегали, тогда их искали по сараям и нашим комнатам, уезжали на санях в степь. Некоторых беглецов привозили обратно, иных, как рассказывали нам большие парни, просто закалывали в степи штыками. Наверное, парни врали.