Мальчики из блокады (Рассказы и повесть)

Я удивленно внимал своему телу, слушая тепловые токи, что струились в него. В пустую оболочку мою входило тепло, и, как только оно заполняло какую-то часть меня, там тотчас снова появлялись кости и все остальное, что исчезло ночью.

Тепло подымалось выше. Мне не хотелось шевелиться. И думать не хотелось. Я слышал шаги в комнате и знал: это тетя Маша ходит в валенцах. Еще я слышал скрип печурочной дверцы, но лень, разлившаяся во мне вместе с теплом, была сильнее желания что-либо спросить.

Когда тепло миновало живот и стало распространяться дальше, я ощутил мгновенный острый голод. И тут же вспомнил: Матрос дал мне два сухаря! И еще вспомнил: они ожгли мне ладонь своими жесткими краями.

- Тетя Маша... - Я остановился. А вдруг сон?.. А если и того хуже если бред?.. Но ведь она сама сказала ночью: был и ушел. - Тетя Маша, а Матрос...

- Матросик сухари тебе оставил, - быстрым шепотом подхватила она около моего уха, - вона под подушкой. Я спрятала, покуда проснешься.

Я протянул руку, нащупал сухари, и лицо мое охватил жар - страх, удивление, радость смешались во мне.

- Где мама? - спросил я, опомнившись.

- За хлебушком стоит.

Увидев мой блуждающий по комнате взгляд, который искал какого-нибудь малого доказательства, тетя Маша, поняв значение этого взгляда, подняла в руке полосатый мешочек:

- Эвон, гляди... Гречка! Пощупай.

Я пощупал. Граненые зерна выпирали сквозь материю.

- Матросик-то без чувствия тебя принес. Всю ночь бредил. Думали, кончишься.

- Про Сережу он говорил?

- Про какого еще Сережу?

- А про пулю? Про пулю говорил?

- Про каку таку пулю? Никак опять бредишь?

- А про что он говорил, про что?

- Потерпи, говорит, мама, скоро жахнем.

- Жахнем?!

- Ты сухарика-то, сухарика куси, а я сейчас кипяточку дам... Кажись, снова жар...

Острым сухарем я коснулся своей горячей щеки. Он принес. Он успел. Я лизнул сухарь. Он был соленый. И кислый. И сладкий. И даже горький. Он был.

- Ребята где? - спросил я про Кумачей.

- Васька на посту стоит, у ворот. Коля с Пашей за сладкой землицей ушли.

- За какой?

- За сладкой. Неужто не знаешь?

Нет, я знал. Осенью под бомбами горели продуктовые склады на окраине города. Горел сахар. Огромные запасы. Вся земля пропиталась сахаром. И замерзла. Теперь люди ездили туда на саночках за сладкой землей.

Жалобно запела печурочная дверца. Голова моя становилась все тяжелее, все больше. Она стала как огромный полый шар. Меня втягивало в него. Я еще хотел что-то спросить, очень важное, но что?.. Мысли сделались вязкие.

- Ешь сухарик, ешь...

Я хотел спросить - но что, что?..

- Мама сейчас вернется...

Вер-нется, вер... вер...

- Верка! - вырвался я на миг из тяжелой вязкой глины, которая меня почти засосала. Каким-то чудом держась на краю, я торопился сказать: Верка! Где Верка? Ей сухарь! Он... принес... ей...

Какие-то слова шли ко мне от тети Маши, но, не доходя до меня, пропадали в той же вязкой глине. Только три слова я успел услышать и понять: "Верке - не надобно".

Всякий раз, когда я открываю глаза после короткого сна-забытья, я делаю какое-нибудь открытие.

...Вот мама сидит надо мной и плачет, а слез не видно, но видно, что плачет, и сильно. Она такая сухонькая, маленькая, прозрачная вся. Я хочу сказать ей: "Не плачь". Опережая меня, она шепчет: "Я не плачу, не плачу..."

Во сне меня то и дело кто-то толкает. Я с трудом удерживаюсь на ногах. Во сне я на ногах.

...Вот Васька Кумач сидит на моей койке и с любопытством глядит на меня. Нет, не с любопытством. Нет, не на меня. Или на меня все-таки? Ах вот что, он глядит на мой кулак, из которого выглядывает кончик черного сухаря. И глядит не с любопытством, а с удивлением: откуда, мол?.. Прячу кулак под одеяло. Васька отводит глаза.

Внезапно могучий, будто подземный удар сотрясает дом. Подвал, где я лежу, сдвигается, мгновение висит над бездной и вновь мягко становится на прежнее место. Васькин голос из-под серой ушанки:

- Слыхал? Во жахнули! Наши бьют, с корабля!

Так вот что меня толкало ночью! Жахнули, значит...

- Откуда сухарь-то? - спрашивает Васька.

- Матрос дал.

- Матро-ос?.. - Васька не верит.

- Вась, а правда Верка...

- Точно. Увезли уже.

- Укрой меня, - прошу, - холодно, еще чем-нибудь укрой...

Васька медленно встает, идет в угол. Долго там роется, перебирает какие-то тряпки. Потом укрывает меня.

- Батина пальтушка, теплая. Дай сухарика кусить...

Я молчу и крепко сжимаю под одеялом сухарь. Васька не отводит глаз и тоже молчит. Свой сухарь я уже съел. А это Веркин. Ей не надобно. Я говорю:

- Это Веркин...

- Ну? - Васька не понимает меня.

- На, куси, только до ногтя.

Я держу сухарь в своей руке и слежу, чтобы Васька не кусил дальше дозволенного. Это примерно половина. Он хрустит сухарем и говорит мне:

- Скоро Колька с Пашкой придут, земли принесут, варить будем.

...Еще просыпаюсь. Пахнет. Сильно пахнет. Чем? Жженым сахаром? Неужели сахаром?!

Мама держит над тазиком белую тряпку, тетя Маша осторожно сливает из кастрюли на тряпку черное, густое, дымящееся. Сквозь тряпку цедится жидкость.

- Эвон, липкая, - довольно говорит тетя Маша.

- Надо бы еще разок процедить, - советует мама.