Мальчики + девочки =

Программа получилась классная. Она задавала интересные вопросы, на которые было интересно отвечать: что происходит сегодня и что будет происходить завтра, как жить и как выживать в этом безумном мире, все в таком роде. Иногда он незаметно наводил ее на частность, где мог бы блеснуть, она подхватывала, не зря была дока. Он был слегка взволнован и даже запинался, но это лишь придавало искренности его ответам. Украшали маленькие детали, как, например, то, что друзья с отрочества составляли квартет КЛМН. А это что-то значит, с детской наивностью спрашивала собеседница. Просто кусочек алфавита, отвечал он, внимательно глядя на нее, и в этом его взгляде читалось нечто, что она, сдается, улавливала. А он, выдержав паузу, разъяснял: если помните, советские дети в советской школе матом не ругались, матерное восклицание заменялось буквенным сочетанием екалэмэнэ, а нас так звали, четверых, пятого не было. И расслаблял мускулы лица, давая место основному своему оружию – улыбке. Она смеялась. Она тоже слегка нервничала, хотя не показывала виду, но он замечал. Многое было промеж слов, в воздухе, в атмосфере. Ему понравилось, что похоже на дуэль и одновременно на любовь, где все начинается с осторожностью, а кончается полной самоотдачей. Его самоотдача заключалась не в словах, на которые он был, в общем, скуп, а в песенках, фрагменты которых создавали настроение, без них вышло бы суше, а вышло не сухо, и даже очень.

Прощаясь после съемки, он задержал ее пальцы в своих, сказав многозначительно: звоните . Она взглянула вопросительно – он оставил ее мысленный вопрос без ответа. Она сказала: вы тоже . И обратилась с чем-то к режиссеру, дав понять, что сеанс окончен.

Последовал обвал звонков. Звонили любовницы, бывшие и нынешняя, звонили знакомые, звонили студенты, сослуживцы с кафедры, руководство тоже позвонило. Он насчитал: тридцать четыре звонка. Объявился даже канувший в небытие Капустянский, у которого в Штатах показывали наше телевидение, он проорал через пространство и время: екалэмэнэ, дружище, екалэмэнэ! Как счастливый пароль.

Ноль спокойно благодарил всех, понимая, что новая жизнь, о которой всегда думал, вышла, как девушка, из-за угла.

* * *

Смерть Макарова застала его врасплох. Макаров умер в субботу, а на понедельник у Ноля был билет в Аргентину, на научный симпозиум. Официальное сообщение по телевизору: в расцвете лет, сердце, сколько бы еще мог, портрет в траурной рамке во весь экран. Ноль немедля собрался и без звонка поехал к Наде. Надя ходила из угла в угол, какая-то подсохшая, потемневшая, без слез, без слов, лишь время от времени дрожа крупной дрожью. Ноль постоял несколько секунд молча, раскачиваясь от носков к пяткам и обратно, потом оторвался от пола, подошел, взял за плечи своими крепкими руками и прижал к себе. Она обмякла в его руках и расплакалась. Он вытирал ей слезы своим носовым платком и слушал нескончаемый рассказ о том, как все произошло, как они очередной раз поругались и как она ушла к себе и вдруг услыхала непонятное движение мебели, выскочила и увидала, что он опирается на разъезжающиеся стулья и медленно падает с багровым лицом, и она вызвала неотложку, и его увезли, уже мертвого. Она вспоминала новые и новые детали, казня себя и вскрикивая что-то про любовь к мужу, Ноль слушал, веря и не веря. Вскоре приехал Линь, они обнялись все трое. Надя опять плакала. Линь стал спрашивать, что нужно, Надя отвечала, что ничего, звонили из Думы, все берут на себя. Ноль сказал про командировку, что поэтому не придет на похороны, а придет к Наде сразу, как вернется, и на девятый день, само собой. Надя молча кивнула. Линь сжал его локоть: держись, старина, увидимся.