Мальчики + девочки =

Альцгеймер, возвращаясь из публичного места, где люди добровольно и даже радостно приняли как должное то, что их можно тусовать в виде карт, сел в свою иномарку и увидел через стекло Тарабрину, сидевшую в своей иномарке, классом повыше. Гораздо повыше. Альцгеймер заметил Тарабрину еще среди публики, но причин сближаться не было, и тогда он лишь кивнул приветливо, а она кивнула в ответ, худая дылда с прямой спиной, маленькой змеиной головкой, всегда задранной вверх, и плавными движениями рук, какими вроде бы помавала, отчего от нее веяло хладнокровным высокомерием. Сейчас оба опустили стекла и стали переговариваться. Тарабрина сказала, что ждет мальчишку-сценариста, который попросил посмотреть его сценарий сериала и весь вечер увивался вокруг, да вдруг куда-то пропал, и она в раздумье, ехать или еще постоять, пока явится. Она произнесла это без досады и нетерпения, а свысока и с прохладцей по обыкновению, и Альцгеймер в который раз с завистью подумал, что у новых поколений есть эта замечательная манера жить и держаться спокойно, без надрыва и суеты, какая была свойственна его поколению и, собственно, отравляла жизнь.

Если Тарабрина принадлежала к новым людям, то мальчишка-сценарист – к новейшим. Альцгеймер заметил на вечере и его, по давней привычке наблюдать и замечать. Мальчишка, хорошенький, длинноволосый, темноглазый, вот именно что суетился, отбегал, прибегал, стараясь, видно, охватить как можно больше известного народу для пользы своего дела. Но, может, разница поколений и ни при чем. А причем разница или подобие натур. Будь то в одном поколении или в разных.

Альцгеймер много лет жил под русским псевдонимом, поскольку писал под русским псевдонимом и так же ощущал себя. И лишь в последнее «демократическое» время раскрылся, все больше ощущая себя Альцгеймером. Через признание национальности обреталось высвобождение из чего-то, что прежде либо не казалось столь сковывающим, либо не хватало храбрости признать оковы.

Как вы думаете, должна я его ждать, небрежно спросила Тарабрина через опущенное стекло.

Окружность заасфальтированного пятачка, на котором они стояли среди деревьев, залитая мягким желтым светом, растворялась в сепии тьмы, где изредка проблескивали такие же мягкие огни, прочерчивая сверкающие линии на металле ближних машин. Огни появлялись и исчезали, в их неверном свете появлялись и исчезали люди, расходившиеся с тусовки, в нарядных платьях и костюмах, драгоценности обнаруживали себя таинственными бликами. Было лето, тепло и хорошо. Промелькнул мальчишка-сценарист. Бросил в открытое окно: я сейчас, сейчас! И опять исчез.

Не должны , ответил Альцгеймер, любуясь перемежающейся пятнистостью позднего городского пейзажа.

Тарабрина предложила: перебирайтесь в мою машину.

Альцгеймер, секунду поколебавшись, автоматом захлопнул свою и перебрался в ее.

Обычно он не был склонен к автоматизму. Обычное его состояние – вздрюченность, нервы и опаска. Так сложилось, что все по мелочам, ничего крупного, состоявшегося, на что можно опереться и больше уж не беспокоиться, кислый вкус неудачи при никому не нужной щепетильности портил настроение, желудок и зубы. Тарабрина нравилась ему издали, и он не собирался сокращать расстояние. Он – одно, она – другое. Дитя успеха – вот она кто, если в двух словах. Не говоря о том, что ему шестьдесят, ей сорок. Ее предложение грозило неясным развлечением, о котором он неожиданно, с нахальным смешком, подумал: а почему бы нет? Характерная независимость и внешняя ни в чем таком незаинтересованность не предполагали в поступке красотки ничего, о чем потом можно было бы сожалеть. Уже в ее машине он сказал: вы нужны ему для того, чтобы войти в круг, не более, сценарий тут ни при чем. – Так оно и есть, безмятежно согласилась женщина, трогая автомобиль с места.