Мальчики + девочки =

Он слушал потрясенный. Наступила пауза.

Может, вы хотите кофе, придумал он проявить любезность. Хочу , кивнула она. И опять так вышло, что он поднялся первым, она уступила ему по какому-то неоговоренному праву, и они пили кофе в открытой кофейне этажом выше, и она отвечала на его вопросы так же серьезно, как раньше, спокойно касаясь личного и легко уходя в сложное, и он безотрывно следил за ее мыслью и понимал, понимал ее пылко и безусловно. Вы ничего не записываете, вдруг заметила она. А вы бы хотели, чтоб я записывал, смутился он. Да нет, пожала она плечом, одно у нее было выше другого, я имею в виду, если у вас хорошая память, это не обязательно. – У меня не то чтобы хорошая память, возразил он, но это, что вы говорите, врезается, как резцом выбитое, настолько близко, и по самому донышку скребет, я не ожидал, что у нас с вами выйдет такой разговор. – Какой, осведомилась она. Как последний, сказал он, или еще как в поезде люди говорят друг с другом, когда все равно расставаться. – А мы и есть в таком поезде, сказала она. Ну да, ну да, подхватил он, испугавшись вдруг, что она заподозрит его в особых притязаниях на нее. Нет, уловила она его мысль, я имею в виду, не то, что мы с вами, а что все в таком поезде, и он мчится к своему крушению, и надо сохранять холодную голову, чтобы прожить оставшиеся секунды, я имею в виду исторические секунды, как должно. Теперь ее четкие имею в виду входили в конфликт с апокалиптическим крушением поезда , и это опять придавало выговариваемому особое обаяние.

Вы считаете себя интуитивным художником или мастером-шлифовальщиком, спросил он важное для себя и, не дожидаясь ответа, принялся говорить – немного небрежно – о себе. Ему показалось, что будет правильным ответить искренностью на искренность, на равных. Она смотрела прямо на него, но он поймал момент, когда зрение ее словно расфокусировалось и ушло куда-то вглубь. Он тут же задал ей поспешный вопрос, чтобы перенести разговор с себя на нее. Она ответила. Он еще раз вторгся в ее пространство с чем-то своим, и то же расфокусированное зрение заставило его прерваться. Он успел сказать: я принес свою книжку, хочу надписать и подарить вам, если не возражаете. – Подарите, согласилась она, так ни разу и не улыбнувшись. Надписав, он подал ей книгу со словами: я, знаете ли, еще ни разу не попадал ни в какой список. – В какой список, не поняла она. Ну, премий там и вообще, объяснил он, кляня себя за сорвавшееся с языка. А, это, она снова почесала голову и продолжила: если вы закончили, мы можем пойти, у меня осталось всего несколько дней в Москве и еще куча обязательств. – Да-да, сказал он, да-да. Она сделала знак тощенькой девушке, обслуживавшей их. Он полез во внутренний карман пиджака за бумажником, но она остановила его предупреждающим жестом: это я вас пригласила сюда, и я плачу. Он отдал должное ее такту: она не сказала, что он беден, а она богата, после получения премии и вообще, наверное. Она расплатилась, и они вышли из здания.

Похолодало, пошел снег. Он хотел пошутить насчет московской погоды и поинтересоваться израильской, но она, уже отделившись, отделавшись, подумал он привычно литературно, высматривала такси, и надеяться было не на что.

А на что можно было надеяться? Он ни на что и не надеялся, но, сохраняя любопытство к жизни, каждый раз все еще ждал, что за углом. Можно было и не ждать. А еще лучше было сделать так, чтобы за углом ждали тебя. Но как это сделать, он не знал. И не додумывал. Многое с ним и в нем протекало так, что он не додумывал. Не желал или не умел. Тайное питало больше, чем явное. В явном слишком малого он достиг. Зато в тайном все было его.

На ее поднятую руку среагировал новенький сияющий автомобиль, остановился, она поговорила с водителем через опущенное стекло, решительным движением открыла дверь, помахала рукой, села, подобрав полы длинного пальто, и уехала.