Мальчики

– А как же! – отозвался тот, мягко поднимая ладонью подбородок мальчика. – В точности такой чубчик. – И повернулся к Цезарю: – Возвращайтесь в Валбжих, млодзеньче, уже до темноты сегодня вернитесь. Держитесь подальше от этого места и… будьте осторожны! – Это он уже вслед докрикнул: – Здесь полно шакалья, хотя грабить уже нечего!

* * *

И точно: развалины города, как наволочки вшами, кишели проститутками и мародёрами. Но даже и головорезам особо разжиться было нечем: всё разграбили бандиты высшего класса, немецкие специалисты по ограблению стран и народов. В руинах гетто не осталось даже золотых зубов в черепах убитых евреев. Приходилось грабить по мелкому – пальто, часы, пиджак…

Если какой-нибудь доверчивый дурак в сумерках забредал в эту вотчину ворья и бандитов, ему вежливо предлагали купить кирпич за сто злотых (тот кирпич, шановни пане, который не врежет вам в морду). Бывало, недотёпу-прохожего метров через триста задерживал другой лиходей, в свою очередь предлагая купить кирпич «наилучший и самый модный, не какое-то там барахло». И когда раздавался голос его товарища: «Янек, оставь пана в покое, пан разок уже купил кирпич», – продавец резонно возражал: «Так надо было нести его с собой, а не выбрасывать! Ну что, шановни пане, покупаете наш качественный наисвежайший кирпич?»

– Пожалуй, – кротко кивнул долговязый «пан» в смешных коротковатых штанах, послушно доставая из кармана последнюю купюру. Вместе с ней выпорхнула и голубком поплыла в воздухе реклама «Артыстычне кабарэ Фогг». Всё выглядело так, будто шёл человек по своим делам, думал о чём-то своём, а теперь изрядно напуган и хочет только одного: отдать всё, что осталось в карманах, только бы злодеи отпустили его живым.

Его тонкая кость и странная гимнастическая гибкость всегда вводили шакалов в заблуждение. Он не то чтобы хлипким казался, но и впечатление богатыря не производил. А напрасно: так, спустя несколько лет, и египетский солдат заносчиво и небрежно вёл его на допрос, даже закурить остановился, – о чём и пожалеть не успел: через минуту валялся со свёрнутой шеей, свинченной сильными руками часовщика.

Уплатив за товар, Цезарь послушно принял от Янека увесистый, действительно качественный кирпич с развалин старого варшавского дома; уж не от дедова ли дома на Рынко́вой?

– Береги его теперь, пархатый пан! – ухмыльнулся Янек. Кореш его одобрительно заржал. Они повернулись спинами к уже неинтересному им объекту («Гузар на гузар!» – произнёс Генка Позидис где-то совсем рядом, за плечом), и пархатый пан, даже не особо размахнувшись, точнёхонько припечатал кирпичом плоскую башку бандита. Та лопнула с крякающим звуком, выплюнув высокий алый фонтан крови.

Янек рухнул на груду кирпичей, смешно дёргая ногами, будто лёжа танцевал фокстрот. Второй блатарь мгновенно стал серым и недвижным, как могильный памятник. Секунды две, долгих две секунды он переводил взгляд с конвульсий умиравшего подельника на отрешённое лицо жида, на окровавленный кирпич в его руке… И длинной дугой жиганув через груду камней, исчез за углом сгоревшего дома.

А Цезарь аккуратно переступил затихшего Янека, чья кровь залила голубой листок рекламы «Smaczne dania, doskonała kawa. Każdego wieczora występuje Mieczyslaw Fogg z «Piosenkoy o mojej Warszawie», и пошёл себе восвояси…

Теперь уже он послушался совета подвальных крысятников: он нёс окровавленный кирпич с собой. Нёс прямо в руке, не потрудившись наклониться и заменить его другим, всем своим видом показывая шайкам мелькавших там и тут шакалов, что с готовностью пустит его в дело.

С этой минуты он был свободен: от привязанности к родному дому, от заботы о наследстве, от памяти сердца, от мечтаний, от планов…

Бездомный и нищий, случайно выживший на доброй чужбине, он шёл по разрушенным улицам родного города, под серым, слегка забелённым облаками родным небом, шёл в низовых облаках горелой вони, уже не глядя по сторонам.

Ему воняло…

Он ненавидел это место, эту землю, это небо. Ненавидел грандиозную могилу, в чей зловонный компост только что самолично вбил ещё одного мертвеца. Его сердце колотилось с неистовой, задыхающейся ненавистью. Ему воняло… Поверх горелой мертвецкой вони, несущейся с развалин, его окутывала иная – невыносимая душе, сознанию и чувствам – надмирная вселенская вонь…

Конец первой книги