Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

Последовавшую засим неделю я прожил в состоянье нервного возбуждения; возбужденья причем самого зверского. Я был испуган, но еще и – зачарован. Я ловил себя на мыслях лишь о том, что случится в следующую пятницу. Те несколько друзей моих, с которыми виделись мы в непосредственной близости от моего дома, поражались моей наружности, поскольку лицо у меня – обыкновенно цвета свежего и вида румяного – все посерело. У меня дрожали руки, а глаза метались туда и сюда, как если б меня загнали в угол.

О том, что произошло, я не рассказывал никому. Дело вовсе не в том, что я был храбр. Был я, скорее, трусом. Я неизменно питал отвращение ко всему неземному либо чему угодно хоть отдаленно сверхъестественному, и головы бы нипочем не осмелился вновь поднять прилюдно, знай, что ко мне относятся, как к чему-то вроде чудаковатого метафизика. Я понимал, что лучше мне все это пережить в одиночестве, как бы напуган я ни был, нежели рисковать воздетыми бровями – взглядами искоса. Когда возможно, все эти семь дней друзей своих я избегал. Но было одно особенное свиданье, которым я не мог, да и не желал пренебречь.

Я обещал, обещал верно, встретиться с некими своими друзьями, которые в следующую пятницу давали небольшой ужин. Но дело не только в этом – если б речь шла только об ужине, я бы изобрел какой-нибудь достоверный предлог. Нет, причина была здесь совершенно в ином. Там должна была присутствовать моя жена – наши общие друзья в неведенье своем были полны решимости нас заново свести. Они видели, как упрочивается наш недуг. Что касается меня, то весь мой организм был болен, ибо, если сказать правду, без нее я был лишь половиною существа. А она? Она, кто оставила меня, не видя ни малейшей надежды для нас, а лишь укрепленье той извращенной и отвратительной дряни, что понуждает мужчин к их собственному уничтоженью, чем больше любви – тем сильнее желанье ранить. Что же она? Как и я, говорили они, эти мои друзья, мне, она также быстро чахла.

Мы оба были слишком горды, чтобы встречаться по собственной воле. Слишком горды – или же слишком самолюбивы. Потому и устроили они искусно тот самый ужин, и настало время, когда я прибыл к ним, хозяйка и хозяин встретили меня, и я принялся вращаться средь их гостей.

Был ужин, за ним – немного танцев, и я, не будь одержим, бог весть, наслаждался бы вечером, но лицо мое то и дело обращалось к маленьким золотым часам на каминной полке, а от циферблата их – к дверям за портьерою, ведшим из вестибюля.

Вечер длился, и я уже начал претерпевать совершеннейшее потемнение духа, как вдруг она появилась, и сердце мое неистово скакнуло, а сам я отчаянно затрепетал, ибо хоть она и была совершенно прекрасна, не лицо ее первым заметил я, а льдистую голубизну ее платья.

Мы сошлись так, будто никогда и не расставались, и пусть даже знали, что встреча наша подстроена, в нас вдруг вспыхнуло столько радости, что ни единый помысел презренья не омрачил мысли наши.

Но ко всевозраставшей нашей радости прилежал подспудный ужас, ибо в глазах друг друга мы читали, что переживаем один и тот же кошмар. Танцуя, мы оба знали, что наши одежды лишь дожидаются мгновенья – два часа спустя, – когда явится нечто жуткое и наделит их чуждою жизнью.

Что нам было делать? Одно мы знали наверняка: нужно удалиться от музыки и всего собрания – того, что было весьма собою довольно, несомненно, ибо мы, должно быть, смотрелись влюбленной парочкой, с дрожью, рука об руку, покидая комнату.

Мы понимали, что должны держаться вместе. Но еще я – как и она – знал, что, если мы осмелимся вообще разрушить чары, нам следует переходить в наступление – и разом покончить с нашей ролью. Но как? Что могли мы сделать? Во-первых – не разлучаться; во-вторых – не снимать наших вечерних нарядов.

Последние часы перед тем, как пробило три, были долги, словно все дни нашей жизни. Я отвез ее обратно к себе в дом, или же – снова наш дом, – и мы остались там по преимуществу в молчанье. Поначалу беседовали о том, что все это может значить, но сие было выше нашего пониманья. Нас, похоже, избрали игрушками какого-то демона.

Мы едва не уснули – и тут позвоночник мне окутало первой дрожью. Ее голова лежала у меня на плече, и жена мгновенно проснулась – я уже вставал на ноги, все тело мое сотрясалось, а материя на спине и по плечам моим уже начала мягко биться, словно парус. Даже в ужасе своем я оборотился к ней – и она тоже вставала с дивана, подымалась так, будто ее без всяких усилий тянуло наверх, а кошмарней всего было то, что через все ее милое лицо бежал какой-то мазок, словно бы черты ее стали менее реальны, чем прежде.

– О, Хэрри, – вскричала она, – Хэрри, где же ты? – и вскинула руку мне навстречу; и о, как же драгоценно касанье пальцами друг друга, ибо их, казалось, здесь больше нет, да и лица наши тоже сбежали, и наши ноги, и руки, однако мы по-прежнему чувствовали почву под ногами и давленье холодных наших ладоней.