Малахов курган

– Вот и они все трое! – воскликнул он. – Юнги! Что же вы расселись, не встаете, когда входит начальник?

– Мы арестанты, а не юнги. А ты гардемарин еще, а не офицер! – угрюмо ответил Трифон.

– Арестанты? Вот и я сяду рядом и тоже буду вроде.

Юнги потеснились.

Панфилов сел с краю на диван.

– Обещал по гривеннику, а сам убежал! – упрекнул гардемарина Веня.

– Правильно! Между прочим, я затем сюда и явился, – согласился Панфилов, достал из кошелька два гривенника и отдал их Олесю и Трифону.

– А мне? Это что же, братцы! – возмутился Веня. – По условию всем по гривеннику.

– А условие было – кто лимон съест. А ты не съел…

– Я не съел? А где же он у меня? – Веня показал пустые руки и вывернул карманы брюк. – И за пазухой нет. Хочешь – обыщи…

– Братишки, верно, что он съел лимон?

– Верно, господин гардемарин! – подтвердил Трифон. – Мы и моргнуть не успели, как он дорогой сразу проглотил.

– Ну ладно, получай гривенник.

Приняв гривенник, Веня похвалил гардемарина:

– Видать, что ты будешь правильный мичман!

– Идет! – возвестил Могученко. – Встаньте!

Предупреждение было излишне: гардемарин и юнги проворно вскочили и вытянулись.

Вошел Нахимов. Увидев гардемарина, он на ходу спросил:

– Вы ко мне? Пожалуйте-с!

Панфилов последовал за Нахимовым в зал присутствия.

– Чему обязан вашим приходом, молодой человек? – спросил Нахимов, садясь к столу.

– Честь имею, ваше превосходительство, явиться: гардемарин Панфилов.

– Лишнее-с. Я вас знаю.

– Павел Степанович! Юнги ни в чем не виноваты: я их подговорил. Они не знали даже, что будут играть гимн. Я один виноват.

– Что вы явились, делает вам честь. Но стыдно-с! Стыдно заниматься шалостями в такие дни-с! Вы через год будете мичманом, стыдно-с! Какой вы подаете пример мальчишкам? Какие из них выйдут моряки? Политика? Я понимаю, молодой человек, ваши побуждения. Однако политика не игра в бирюльки-с! Вспомните декабристов[215]. Они не запятнали ни русского флага, ни чести моряка. Они клялись вести себя так и поступать во всем так, чтобы не заслужить ни малейшего укора. Политик, сударь, должен быть чист и прозрачен, как кристалл! Такие они и были-с! Будет время – Балтийский флот станет гордиться ими, а Черноморский завидовать, что не числил их в своих рядах. Я должен наказать вас. Не за то, что музыка играть перестала, – это вздор. А за то, что вы вели себя не так, как подобает моряку… Покамест извольте идти на блокшив. Скажите коменданту: в трюм на хлеб, на воду на семь суток! О вашем поступке я доложу адмиралу Корнилову. Ступайте!

– Об одном осмелюсь просить, – сказал Панфилов, – когда начнется бомбардировка, освободить меня, чтобы на бастионах я мог загладить свою вину.

– Хорошо-с! Я не вызову конвоя – не стану срамить вас. Идите один.

– Есть!

Гардемарин четко повернулся и вышел. Нахимов позвонил.

На звонок вошел Могученко.

– Юнг отпустить! – приказал Нахимов.

– Есть!

На утренней заре

Ночь на 28 сентября выдалась бурная. При шквалистом норд-осте по небу мчались, иногда совсем помрачая лунный свет, рваные облака и проливались над городом холодным секучим дождем. Ветер дул в сторону противника. В русских секретах[216], высланных с укреплений, сквозь вой ветра иногда слышался неясный шум.

Кавалерийская разведка накануне дала знать, что в англо-французском лагере идет большое движение: на высоты втаскивают пушки, подвозят туры и шанцевый инструмент[217]. Очевидно, неприятель предпринимал какие-то работы.

На рассвете 28 сентября с телеграфа и с библиотечной вышки наблюдатели заметили в подзорные трубы ничтожную с первого взгляда новость: на сером скате ниже Рудольфовой горы, занятой французами, появилась желтая горизонтальная черта из свеженасыпанной земли. Французы, пользуясь бурной ночью, заложили на скате траншею на расстоянии примерно четырехсот метров от Пятого бастиона. Новость сразу сообщили Тотлебену. Она его обрадовала, и он послал Меншикову, Корнилову и Нахимову приглашение прибыть в библиотеку, обещая приятный сюрприз. Они немедленно явились и поднялись на крышу библиотеки. Тотлебен запоздал. Он взмылил своего Ворона в скачке по правому флангу укреплений, где отдал распоряжения в связи с появлением французской траншеи.

Три адмирала ждали его на вышке. Меншиков зябко кутался в плащ и смотрел не вдаль, на горы, занятые неприятелем, а на улицу, ожидая Тотлебена. Корнилов и Нахимов по очереди прикладывались к зрительной трубе, установленной на треножном штативе, и переговаривались между собой.

– Ага! Вот и он! – воскликнул Меншиков.

Тотлебен на взмыленном Вороне скакал в гору к библиотеке. Его обычная посадка, когда всадник и конь казались вылитыми сразу из чугуна в одной форме, изменилась: квадратная, грузная фигура инженер-полковника, порхая на скаку в седле, отделялась от коня. Тотлебен летел!..

Он появился на вышке сияющий, возбужденный.

– Поздравляю вас, ваша светлость! Поздравляю вас, господа!

– Благодарю, – ответил Меншиков. – И вас, полковник, судя по тому, как вы сияете, тоже надо поздравить. Но с чем?