Малахов курган

Генерал Моллер, человек пожилой и тугой на ухо, слушал, наставив руку козырьком к левому уху, которым слышал лучше. Слушая, генерал кивал, как это бывает с глухими людьми, когда они хотят скрыть свой недостаток.

– Я полагаю, – сказал Тотлебен, – что командование должно принадлежать или вам, Владимир Алексеевич, или вам, Павел Степанович, то есть одному из старших адмиралов. Беды нет в том, что любому из вас придется командовать на суше.

Генерал слушал Тотлебена все так же, с «козырьком» около уха, и, весь устремясь к говорившему, продолжал кивать.

Нахимов сидел по правую руку от генерала. Обратившись к Моллеру, Нахимов закричал ему в правое ухо:

– Вам ясно-с? Командовать всеми силами в городе будет адмирал Корнилов. Он генерал-адъютант, начальник морского штаба. Ясно-с?

Моллер отодвинулся от Нахимова и ответил обиженно:

– Вы напрасно, адмирал, кричите мне в ухо: я все прекрасно слышу и понимаю. Как я могу командовать вашими моряками? У вас и словесность другая. Мой солдат отвечает: «Точно так, ваше превосходительство», а ваш матрос: «Есть, Павел Степанович». А мне, да, пожалуй, и князю, матрос вдруг ответит: «Нет!» Все дело в форме. Надо такую найти форму, чтобы и армейские чины отвечали Владимиру Алексеевичу: «Точно так, ваше превосходительство!» Для сего есть практикованная форма. Я отдам приказ в таком смысле: «Предлагаю всем господам начальникам войск исполнять все приказания господина генерал-адъютанта Корнилова, принявшего на себя обязанности начальника штаба всех войск, расположенных в городе Севастополе, как утвержденные распоряжения.

Генерал-лейтенант Моллер»

Нахимов, восхищенный согласием Моллера, не очень громко сказал ему на ухо:

– Ваше превосходительство, вы, ей-богу, едва ли не умнее его светлости! Право, так-с!

– Видите? А вы мне в ухо кричите! – проворчал, недослышав, генерал.

Пушка

Веня возвращался, прикидывая на разные лады, как его встретят дома. Мать, увидев на голове его матросскую шапку, а на плечах бушлата пристегнутые кое-как погоны с цифрой 36, наверное, всплеснет руками, обрадуется и даже спросить забудет, где он пропадал двое суток, – прямо кинется целовать и обнимать. Ольга фыркнет: «Ишь ты, вырядился, последыш!» Маринка сдернет с него шапку и напялит на себя или еще какое-нибудь выкинет коленце. Хоня молча улыбнется. А Наташа заплачет от радости и закричит: «Глядите, милые мои! Да он, никак, в юнги записался! Ах, матросик мой миленький!»

Ну а если батенька дома? Батенька, слова не говоря, отстегнет ремень. Лупцовки не миновать! Веня готов во всем сознаться, готов согласиться, что его давно пора выпороть, – он столько набедокурил за прошлое время, так всем надоел… А все-таки жесткий батенькин ремень – вещь довольно неприятная; батенька к нему прибегает редко, но уж если «полирует», то «полирует» как следует.

Семь бед – один ответ! Веня решается. Морской походкой, немного вразвалку, очень похоже на Стрёму расставляя ноги, он направляется к родному дому.

Малахова кургана не узнать. На флагштоке Белой башни веет флаг. Наизволок[193] мимо Могученкова дома идет, извиваясь, небывалая новая дорога; по ней, вздымая пыль сапогами, в гору идут солдаты вольным шагом, с ружьями на плечо. За солдатами пара буйволов упрямо тянет в гору фуру[194]. На ней корабельная цистерна – большой клепаный железный ящик для воды. На камнях фура подпрыгивает, и цистерна гремит и гудит колоколом от каждого толчка. А еще ниже, шагов сто не доходя до Могученкова дома, застряла, попав в выбоину колесом, пушка. Ее подвесили над осью колесного хода и тянут в гору «народом» матросы. Ими командует мичман с озорными глазами. Он весь в пыли, по его красному от натуги лицу струятся грязные потоки пота. Фуражка «по-нахимовски» сдвинута на затылок. Влегши в первую лямку, мичман «закликает», в чем и состоит в эту минуту его команда:

Эй, дубинушка, ухнем!
Раззеленая сама пойдет!

Матросы, подхватив «Дубинушку» хором, пробуют рывком вынуть колесо из колдобины. Колесо почти выскочило из нее, но тут же скатилось назад.

Веня подошел и смотрит со стороны: вытащат пушку или нет.

– Вздохнем, ребята! – командует мичман.

Матросы остановились, не бросая лямок, дышат тяжело, поругиваются потихоньку.

– Эй, юнга! – зовет, увидев Веню, мичман. – Ты что без дела стоишь? Подсоби. Тебя нам только и не хватает.

– Есть! – отвечает Веня и берется за канат.

– Давай, братцы!

Аль вы пушки не видали?
В руки банника[195] не брали?
Эй, дубинушка, ухнем!
Раззеленая сама пойдет!

– Пошла, пошла! Сама идет! – кричат матросы, выдернув колесо из ямы.