Малая Глуша

– Где? Посреди океана? Нет, в порту приписки сошел, все как положено, не просыхал весь рейс – это да. Но знаешь, что смешно? Из каюты-то и правда выселили, к третьему подселили. Под совершенно идиотским предлогом. Все, думаю, пора на берег. Жена опять же заела. Хватит, хватит, мол, поживем как люди. А сама взяла и ушла, с этим… И где были мои глаза? Ведь что такое крашеная блондинка? Заведомо нечестная женщина!

– Коля, ты гонишь. Уводишь от темы. Ты про последний рейс давай.

Трофименко покачал в стакане водку, на манер коньяка, он и стакан держал словно коньячную пузатенькую рюмку.

– Да, – сказал он наконец, – паршивый рейс. Хуже еще не было. Заводили судно в порт, чуть танкер кормой не задели… И вообще паршиво, собачились всю дорогу, комсостав собачился, а это последнее дело. Бабкин этот ходит, и лицо у него…

– Да?

– Уши острые, или… если краем глаза посмотреть, так и не Бабкин вовсе… и усмехается. А потом и вовсе рехнулся, все бежать куда-то пытался. Повязали его.

Он замолк.

Слышно было, как за дверью в длинном темном коридоре старуха говорит по телефону, жалуясь на плохое пищеварение.

– Выпьешь еще?

– Я да, – охотно согласился Вася. – Не смотрите так, Лена Сергеевна, я в норме. Закусить у тебя есть чем, друг?

– Шпроты где-то были, – неопределенно ответил Трофименко.

– Тащи их сюда.

Трофименко вышел, зацепившись плечом о дверной косяк. Вася оглянулся на дверь, быстро встал, провел руками по кителю, сверху вниз, и вернулся на место.

Вернулся сэконд, поставил на стол банку плавающих в масле шпрот, и к ним – нарезанный толстыми ломтями серый зачерствевший хлеб. Петрищенко вдруг поняла, что ему, сэконду, перед ними, и особенно перед ней, очень неловко и что сэконд привык к совсем другой жизни, легкой и красивой.

– Будьмо?

– Будьмо.

Вася положил шпротину на хлеб, полюбовался, отправил в рот и сказал:

– Вот, люблю я балтийский шпрот. Анчауса наши неплохо делают, а шпрот загубили.

– Да! – с пониманием кивнул сэконд.

– Или там, например, килька. Маленькая. Лучку накрошишь, зелененького, ее на черный хлеб… А она вся в маринаде, перчик, травка на ней… Еще селедка с картошкой, чтоб картошка горячая, рассыпчатая, и соленый огурчик, но это все-таки зимняя еда. И под водочку, под водочку ее. Или настойку, горькую.

– Еще маслята хорошо, – сказал сэконд, – сопливенькие такие… а за бугром нормальных грибов нет совсем, какая-то, извиняюсь, дрянь в жестянках, тинз, совсем есть невозможно, безвкусная как резина, веришь, нет?

– Угу, – сказал Вася и выудил еще одну шпротину. Положил на хлеб, полюбовался…

– Вернемся к Бабкину, ага? Он вообще когда двинулся?

– Ну, он всегда психованный был, – сэконд задумался, покачал в руке стакан, – чуть не по нем, сразу в морду. Он в порту, в канадском, подрался, еле разняли.

– Где, на погрузке?

– Ага. С индейцем каким-то. Еле растащили. Тот Бабкина оскорбил, Бабкин на трапе как раз стоял, с вахтенным трепался. Ну, и…

– Чем оскорбил, конкретно?

– Валите, мол, отсюда… Ну, гоу эвэй, гоу эвэй… Такой себе индеец, хуже бичей наших, в порту все время ошивался, сигареты стрелял. А тут ни с того ни с сего руками машет, на Бабкина орет, кроет его. На самом деле, я тебе скажу, не любят наших. Даже пролетарии не любят. Даже нацмены. Соберутся и давай крыть. Рашн, гоу хоум, все такое… Мы с ними как с людьми, а они тут же в морду. Третий на берег запретил сходить – провокаций боялся.

– Понятно, – сказал Вася, – гоу эвэй, значит…

* * *

– Им кричали с берега, уходите, мол, а они, дурачки, решили, что это провокация американская. А здесь, видишь, с Бабкина соскочил и пошел себе. Но я про такого, Лена Сергеевна, первый раз слышу! Видно, эндемик.

– Эндемик, да. Мне, Вася, не нравится вот это твое пьянство на работе. Вот это твое пьянство мне не нравится.

– А с такими иначе нельзя, Лена Сергеевна. Он бы замкнулся в себе, хрен чего узнаешь. Гордый. Гонор у него. А так все понятно. Гоу эвэй. Индейцы. Что будем делать, а?

– Капитана под суд, – мечтательно сказала Петрищенко.

– Ну, снимут его в ближайшем порту, это уж точно. А нам-то что делать? Я вот, Лена Сергеевна, все, что по Канаде есть, поднял. Ни фига не понятно. В Институт США и Канады надо звонить, в Москву. Лещинский даст добро, сразу и отзвоним.

– Что у нас вообще по «Мокряку» есть, Вася?

– Ну, зерновоз. Самый крупный зерновоз в истории кораблестроения, между прочим. Кто у нас на зерне живет, Лена Сергеевна?

– Головня и спорынья, – механически ответила Петрищенко.

– Да, еще мыши, долгоносики всякие. Из наших кто?

– Ни разу такого не слышала. Говорят, при Хрущеве один раз юм-кааш к кукурузе прицепился. Тогда много кукурузы закупали, на зерно. Но, по-моему, врут.

– Хрен его знают, Лена Сергеевна, может, и не врут. Тогда с доступом еще хуже было, все секретили. Что там делалось, непонятно. Хрен с ней, с кукурузой, а вот на пшенице кто сидит?

– По-моему, никто, Вася. Пшеница – поздняя культура. Особенно мягкие сорта.

– Кто-нибудь универсальный может сесть. Нет?