Максим Грек

При ознакомлении с идейным наследием Максима Грека невольно возникает вопрос, принципиально важный для оценки многих представителей древнерусской мудрости: был ли он подлинным философом — без всяких натяжек и ссылок на эпоху, особенности мировоззрения и стиль творчества? Думается, что был, хотя в одном из послании Ф. Карпову он пишет: «… а философом бога ради не зови мене, яз инок есмь паче всех невежа» (89, 1125). Мы сильно ошибемся, если примем эти выраженные в духе монашеского смирения слова буквально. Здесь скорее следует истолковывать от противного: насколько Максим не был самым невежественным из иноков, настолько же он имеет право носить звание философа. Этот «паче всех невежа» выступает как один из наиболее просвещенных людей русского общества своего времени, а «по богатству философских тем в сочинениях он занимает первенствующее положение среди русских писателей XVI в.» (56, 35, 119). Да и сам Грек, отбросив ложную скромность, порою высоко оценивает свое творчество. В одном из посланий по поводу направленных им митрополиту Макарию своих сочинений, образующих собственноручно им составленное собрание, он пишет: «…та мною списана мудро добре»; он же считает, что его творения «премудрости довольныя и разума духовнаго и силы» исполнены (14, 2, 383). И если Карпов в опубликованном Н. К. Никольским послании к Греку считает себя философом (89, 1123), то думается, что Максим имеет на это не меньшее право.

Афонец не принадлежит к узкому кругу людей, которые нередко думают, что им одним подвластно философское мышление, — как будто можно монополизировать мысль. Он был не профессиональным философом, но зато свободным мыслителем. Профессионализм многое дает человеку, но порою он лишает его возможности раскованно творить и мыслить, недаром одним из требований гуманистов эпохи Возрождения являлось освобождение мышления от уз профессионализма, закрепляемого канонизированными авторитетами, в данном случае теологизированным Аристотелем (см. 41, 74–75). Отдающие духом корпоративной ограниченности претензии профессионалов были убийственно высмеяны еще Лукианом Самосатским и Эразмом Роттердамским.

Максим выступает философом в. широком смысле этого слова, подобно Толстому или Достоевскому, которые оказали на развитие русской и европейской мысли гораздо большее влияние, чем многие из современных им философов — профессионалов, нудно толковавших о субстанциях и категориях. И если, по признанию далеко не славянофила Г. Шмидта, «Запад оказал решающее влияние на Восток через философию Гегеля», то славянский мир на рационализированное западноевропейское мышление «оказал самое сильное влияние через романы Достоевского» (122, 225).

История цивилизация знает многие формы развития философского по своей сути знания, и было бы весьма неразумно сводить их к принятым для данной эпохи стереотипам. Многоликость человеческой мудрости, выразившаяся в гимнах «Ригведы», диалогах Платона, логике Аристотеля, поэзии Данте, метафизике Декарта, диалектике Гегеля, романах Достоевского, письмах Чаадаева, нельзя втиснуть в прокрустово ложе одностороннего представления о философии, тысячелетиями почитавшейся как высокое воплощение разума во всем многообразии его проявлений. Универсальная роль философии предполагает универсальность форм ее бытия. Искушенные в мышлении древние греки в своем понимании философии как любви к мудрости, как познания сущего во всех его проявлениях, как постоянного вопрошания о смысле бытия имели весьма широкое о ней представление (см. 140). В эллинистическую и средневековую эпоху в значительной степени сохраняется этот взгляд на философию. Почитаемый многими, в том числе Максимом, Иустин Философ считает: «Философия… есть знание о сущем и ведение истины, а счастие есть награда этого знания и мудрости» (68, 147)..

Одной из причин слабого изучения древнерусской мудрости является неадекватное о ней представление, когда она вольно или невольно мыслится по образу и подобию если не современной, то по крайней мере привычной для нынешнего мышления формы философствования. В. И. Ленин, конспектируя Гегеля, выступает «за строгую историчность в истории философии, чтобы не приписывать древним такого развития их идей, которое нам понятно, но на деле отсутствовало еще у древних» (2, 29, 222). В противном случае ценности прошлого грубо сминаются либо неузнаваемо модернизируются, и уж во всяком случае они не предстают во всей своей значимости и глубине.

Философия понималась на Руси полисемантично: как обобщенное знание о мире и человеке, как синтез духовного и материального опыта, как жизнестроительное учение, как всеохватывающая мудрость. Подобная многозначность отражает, с одной стороны, невыделенность философии в особую форму общественного сознания и вид профессиональной деятельности;. с другой стороны, она зримо воплощает уважительное к ней отношение, заимствованное от древних, как к высшей квинтэссенции человеческого разума, пронизывающего все сферы бытия.