Макс

Восставший из могилы, небритый, но в шикарном английском костюме и шляпе с твёрдо загнутыми полями, Макс. Макс, выглядящий витринным манекеном! Он улыбается прежней своей улыбкой, только более усталой, и исчезновение её замедленно. Его улыбка теперь, как свет далёкой звезды, что мигает нам в последний раз перед тем, как погаснуть. Многодневная щетина смягчает брезгливую линию его рта, и потому кажется, что отвращение миром превратилось в усталость, а усталость — в чистое страдание. Но странно: в таком виде он вызывает во мне ещё меньше сочувствия! Теперь он чистый гротеск: страдалец и одновременно карикатура на страдание. Кажется, он и сам сознаёт это. Он утерял напористость речи, и хотя и продолжает по привычке, но говорит, будто сомневаясь в собственных словах. В каком-то месте он делает паузу, очевидно ожидая, что я рассмеюсь, но смеётся сам, будто Макс, о котором речь, посторонний ему человек.

Костюм, подаренный ему в Вене англичанином, велик по крайней мере на два-три размера, и Макс знает, что выглядит смешно. Он унижен. Никто более не верит его попрошайничеству: не в таком же костюме! Он смотрит вниз на ноги, обутые в брезентовые туфли. Туфли совершенно не подходят к костюму и шляпе. Он заявляет, что они тем не менее удобны в носке, но тут же, будто испугавшись, добавляет, что отдал другие туфли в починку, но не на что выкупить. И всё-таки его мучает мысль об английском костюме, который как бы является символом его неудач. Протянув вперёд руку, чтобы я мог пощупать материал, он между тем сообщает, что произошло с ним за то время, что мы не виделись. Как он оказался в Вене, где собирался начать новую жизнь, и как Вена разочаровала его. Суповые кухни, правда, там чище, надо отдать им должное, с неохотой признаёт он. Но что с того, если у тебя в кармане ни су? Ах, но Вена такая красивая и такая чистая, никак не может успокоиться он. Но там трудно! Там все нищие! Но так красиво и чисто, что хочется плакать!

Долго ли он будет держать меня со своей историей, гадаю я. Друзья ожидают меня в кафе напротив, а кроме того, там будет человек, которого я должен поймать во что бы то ни стало…

— Да, Вена, — говорю я рассеянно, стараясь разглядеть людей на террасе кафе.

— Не Вена, Базель! — выкрикивает Макс. — Базель! Я покинул Вену уже больше месяца тому назад!

— Да, да. Ну и что потом произошло?

— Как что? Миллер, я же объяснял вам, что у меня отняли все документы! Я же говорил вам, что они сделали из меня «туриста»!

Когда я слышу это, я разражаюсь смехом. Макс смеётся со мной на свой грустный лад.

— Можете себе представить меня туристом! — и он ещё раз подкашливает смешком.

Но, разумеется, это не всё. В Базеле власти, по-видимому, ссадили его с поезда, дабы не дать ему возможности пересечь границу.

— Я спрашиваю их — в чём дело? Скажите, пожалуйста, разве я не такой, как все?

Я забыл упомянуть, что всю жизнь Макс воюет, чтобы быть таким, как все. Как бы то ни было, его стаскивают с поезда и оставляют в Базеле. Что ему делать? Он бредёт по главной улице, выглядывая дружелюбное американское, хотя бы английское лицо, и вдруг видит надпись: «Еврейский постоялый двор». Он входит туда со своим маленьким саквояжем, заказывает чашку кофе и изливает все свои горести. «Не беспокойтесь, всё можно устроить, — говорят ему. — Эти мелочи не стоят того, чтобы тратить на них здоровье».

— Ну, как бы то ни было, вы опять в Париже, — говорю я, пытаясь ускользнуть.

— Ну и что с того? — вопрошает Макс. — Если они записали меня «туристом», как мне зарабатывать на жизнь? Нет, ну скажите мне, Миллер, вот в таком костюме могу я выжать из кого-нибудь копейку? Я конченый человек. Это смешно, посмотрите, как я выгляжу!

Я оглядываю его с головы до ног. Действительно, у него вид благополучного господина. Эдакий ослабевший после болезни состоятельный господин, у которого только-только хватило сил выйти подышать свежим воздухом, но не хватило сил побриться. А шляпа! Чудовищно дорогая, подбитая шёлком, из тех, что весят тонну! Шляпа придаёт Максу уже не просто благополучный, но старомодный вид. И щетина на лице! Ещё несколько дней, и Макс вполне сможет сойти за одно из грустных, добродетельных, глядящих в никуда привидений, что наполняли гетто Праги и Будапешта. Святой человек. Поля шляпы загнуты вверх так твёрдо, так этически! Пурим и святые люди, чуть поддавшие хорошего вина. Грустные еврейские лица, мягко обрамлённые бородами. И поверх всего шляпа Джо-из-Уэльса! Свечки зажжены, рабби бормочет, святое песнопение из зала, и везде шляпы, шляпы с вывернутыми наверх полями, как будто смеющиеся над горем и печалью их владельцев.

— Как бы то ни было, вы вернулись, — повторяю я. Мы пожимаем руки, но он не отпускает мою. Он снова в Базеле, на еврейском постоялом дворе, и ему объясняют, как пересечь границу. Пограничники везде и вокруг, и он не знает, как это получается, что они с провожатыми минуют определённое дерево и никто не замечает, и, значит, можно как ни в чём не бывало продолжать путь, и он так и делает.