Махатма Ганди

По меньшей мере, этот человек был подозрителен: не возникало сомнений, что под видом аскета скрывался хитрый человек себе на уме, ловко лавирующий, умеющий находить компромиссы между крайностями, между классами и партиями, способный проявить твердость в теории и гибкость в ее применении, радикально поменять свои взгляды, не заботясь о связи с прежними своими утверждениями, — короче, человек «необычайно сложный, смесь величия и низости, крупная политическая фигура, слишком политическая, что бросало пятно на его нравственные и религиозные концепции»[6], каким его увидел «Поэт», то есть Рабиндранат Тагор[7], в 1926 году, прежде чем безоговорочно примкнул к Ганди. Причем Тагор подчеркивал склонность к компромиссам, «эту тайную недобросовестность, заставлявшую его доказывать себе путем мудреных рассуждений, что путь, на который он согласился, есть путь добродетели и божественного закона, даже если на самом деле было наоборот, и он не мог этого не знать»[8]. Значит, он в большей степени был политиком, чем святым, и тем более хитрым, непостижимым, что он беспрестанно публично исповедовался в своих сомнениях, колебаниях, ошибках и крутых поворотах, работая в условиях полнейшей «гласности», как мы сегодня бы сказали. Нравственность, любовь, религиозная лексика — было ли это позой, злоупотреблением громкими словами и чувствами, чтобы увлечь за собой толпы и произвести впечатление на противника?

Эти вопросы не подрывали веры индийцев в его искренность. Несмотря на его лексикон, «почти совершенно непонятный для современного нам среднего человека», по словам Неру, несмотря на неожиданные перемены взглядов, друзья считали его «великим человеком, единственным в своем роде, которого нельзя было судить по общей мерке или по канонам обычной логики»[9]. Поверив в него, они последовали за ним. Никогда ни один из них, в противоположность тем, кто говорил «на ином языке», — враждебные его мысли или попросту неспособные его понять, — не заподозрил его во лжи или обмане: «Для миллионов индийцев он воплощение истины, и все, кто его знают, чувствуют страстную серьезность, с какой он неустанно стремится поступать справедливо»[10]. Применять к этой необыкновенной личности банальные рассуждения, избитые фразы, расхожие теории, с какими подходят к среднему политику, было бы поверхностно, подчеркивает Неру. Он сам неоднократно пытался дать определение Ганди, переходя от любви к гневу, от удивления к восхищению, постоянно подправляя портрет, рамки которого были слишком узки для самой модели.

Возможно, более убедительным выглядит суждение противника, лорда Рединга[11], вице-короля Индии, который, вступив в должность 2 апреля 1921 года, имел с Ганди шесть долгих бесед: «Его религиозные взгляды, я полагаю, искренни, и он убежден почти до фанатизма, что ненасилие и любовь обеспечат Индии независимость и позволят ей сопротивляться британскому правительству».

С тех пор время, благо прошедшее, позволяет взглянуть со стороны, исследователи и специалисты стараются, хотя и не всегда успешно, сохранять критическую дистанцию, даже научную строгость, принимая во внимание всё, что было написано прежде их. На смену Ганди-христианину, святому и мученику из первых научных трудов пришел «секуляризованный Ганди, чье лидерство и методы политической борьбы вызывали больший интерес, чем религиозные идеи»; в недавнем времени пытались дать «более реалистичную оценку итогов его деятельности, сосредоточившись на богатстве его личности». У каждой эпохи был свой Ганди. И у каждого биографа, у каждого историка. Толкование этой бесконечно сложной личности находится в тесной связи с личностью того, кто о нем пишет, — таков вывод, напрашивающийся после прочтения нескольких из тысяч книг, написанных о нем на сотнях языков. «Конечно, мы переносим собственное мировоззрение на то, что мы пишем»[12], — признается Роберт Пейн, известный писатель, историк, биограф. Тогда лучше сразу допустить, что объективности здесь быть не может.

«Прошло недостаточно времени, чтобы судить о нем объективно», — писал Неру, который был с ним так близок. «Его ужасно не хватает тем из нас, кто был с ним тесно связан, испытал влияние этого подминающего под себя и столь притягательного человека… Вот почему личное отношение играет среди нас слишком большую роль, влияя на наши суждения и даже искажая их». Допустим. Но «объективность», возникающая на расстоянии, рискует упустить главное — неугасимый «внутренний огонь», «необычайную способность делать невероятное возможным», в которую верили все. «Те, кто не знал его близко, должно быть, плохо себе представляют, каким внутренним огнем горел этот мирный и смиренный человек. В общем, — заключает Неру, — ни те ни другие не смогли бы оценить или понять, как все было на самом деле»[13].