Майская ночь, или Утопленницы

Деревья расступились, и очутился Стенька на обрывистом волжском бережку. Глянул — чуть сабельку не выронил. Такое там лежало, что и впрямь оборони Господь! Взять ящерку, приумножить до верблюда хивинского — как раз оно и получится.

— Энто хто?.. Волкодир?..

Голос от страха пропал — один шип остался.

— Коркодил, — буркнули из котомки. — А в Волкодира это его уж ваши волжские переиначили… по недослышке…

— Дохлый, что ль?..

В котомке сердито промолчали.

Откуда-то свалилась всё та же отчаянная ворона, явно целясь присесть на серо-зелёный горб недвижного страшилища. Но тут что-то шевельнулось, и Стенька заметил наконец рядом с бугристой и вроде бы замшелой коркодильей башкой саму Настю. Вернее, тулово её, сидящее на коряге. Скорбно оглаживая одной рукой прижмуренное веко ящера, безголовая отогнала пернатую нечисть. Та шарахнулась, обезумевши.

Сидящая встала и направилась к Стеньке.

Мигом всё уразумев, полез кашевар в котомку, достал голову, подал со всем нашим почтением.

Настя приняла её обеими руками и бережно водрузила на плечи. Обмахнула с шеи следы засохшей крови. Огладила личико, словно бы проверяя, всё ли на месте.

— Коркодил… — горестно повторила она. — А было у него ещё одно имечко… тайное… Собеказухия. Потому как сам собе указ[1].

Отважился Стенька — тронул эту страсть. Вроде и вправду дохлый.

— Печенези тобе молились, — со слезой продолжала Настя, обращаясь к простёртому на траве чудищу, — половцы молились… Татаре Зилантом звали, казаки — Яиком Горынычем… Царство хазарское за грехи утопил, Ростислава-князя под воду утянул… Учугов одних порушил — не счесть… Ни стрела тобе калёная не брала, ни палица железная…

— А чаво ж ён? — опасливо полюбопытствовал Стенька.

— Срок вышел… Годков-то ему, почитай, сколько? Волге с Волховом ровесник…

— А ты-то ему кто?

— Я-то?.. — усмехнулась, приосанилась. — А я вроде как невеста евойная… была.

— А ноне чья?

Вмиг осерчала, глазами пыхнула.

— Ноне — твоя… Чаво мигаешь? Тобе теперь учуги рушить, царства топить…

— Чаво это?

— Таво это! Перва ты моя встреча, чтоб тя об печь да в черепья!

А была та Настя белёсая, светлоглазая — иноземного, чуть ли не варяжского подобия. Здешние-то все смуглявые да чернобровые. Оно и понятно! Что цыгане, что казаки — обличье у тех и у других заёмное. У цыган — покраденное, у казаков — награбленное. В какую сторону уходили в набег, с той стороны и баб привозили. А хаживали обыкновенно к басурманам.

Вот и батька Стенькин Тимофей Разя фамилию себе привёз из Крыма. В смысле — жену. Врала, будто турчанка, на самом деле была татаркой, а глаз имела дурной: на что посмотрит — всё спортит. Да и трёх сынов таких же выпекла, особливо среднего…

* * *

— Минутку, минутку, Степан Тимофеевич! — не выдержал и возмутился я. — Это уже не байки, это исторические факты! Прямо из учебника…

Старик хитровато на меня покосился.

— А учебник тобе не байка?

А и впрямь…

* * *

Не по нраву пришлись юному Стеньке обидные Настины речи.

— Какого ж я шута сабельку точил?

— А такого шута, что руби давай! Уракову скажем: битва была.

Дохлый коркодил (он же Волкодир, он же Зилант, он же Яик Горыныч) и вправду казался неразрубным. Похмыкал Стенька, похмыкал, вынул сабельку, примерился — и хвать ею по горбу! Клинок отскочил, показалось даже, будто искорка брызнула. Да уж броня… Как на Юрии Никитиче князе Барятинском.

— Этак ты её выщербишь только! Пузом кверху опрокинь!

Стенька отложил саблю, ухватил Волкодира за переднюю лапу, поднатужился, но так и не превозмог. Пришлось звать на помощь Настю. Кое-как перевалили вдвоём навзничь. Отступили, отдышались. Да, брюхо-то, пожалуй, послабже будет, чем хребтина, — глядишь, поддастся.

Так оно и оказалось: вошла сабелька в пузо, как в сырую глину.

* * *

— Ну Степа-ан Тимофеич!.. — разочарованно взвыл я. — Ну нельзя же так! Всё сказание загубили! Такое сказание… Красивое! Героическое! «Волкодир его тянет и хочет проглонуть сразу. Стал Стенька шашкой своей владать, все челюсти ему разрезать…»

— Пасть посёк… — помедлив, согласился старик. — Настя велела… Камень в брюхе нашёл — белый, с кулак. Взял его голой рукой — пальцы жгёть. Хотел выкинуть — запретила. «Прибереги, — говорит, — пригодится». Ладно, сунул в котомку… А вот голову… — посетовал он. — Голову долго рубить пришлось. Умаялси. Сабелька вся в зазубринах, притупела, скривилась — совсем никуды… «Ну, — думаю, — не слуга ты мне больше. Новую искать надо…» А Настя обратно поперёк: «Слуга, — говорит, — слуга. Только ты её, слышь, не обтирай — прямо так Уракову покажешь…»

— И поверил Ураков?

— Куды там! Очумел, крику поднял — на весь берег!.. Орёт — из дрёсен вылазит. «Врёшь, — кричит, — Стенька! Я тута девять лет с шайкой своей промышляю, а и сам в ту сторону не ходил, и другим не велел! Не мог ты такую чуду одолеть!»

— А вы?

— Побожился ему, поклялся: «Правду говорю, чтоб меня об печь да в черепья! Хошь, пойдём поглядим?» И сабельку кажу…

— А он?